Вадим Пугач - Антропный принцип

Люблю окраины, края,
Люблю районы новостроек.
Архитектурная струя
Мощней риторик и героик.

Асфальтовый глубинный бред
Мощней булыжного мощенья.
Бесперспективен беспросвет
В конце проспекта Просвещенья.

Сюда не едет дон Альвар,
Готовя месть вдове коварной,
Но Поэтический бульвар
Процвел поэзией бульварной.

Какой глагол ни изреки —
Мощнее сутолока, склока
В предместьях жизни. Озерки
Шумят и вытесняют Блока.

Я тоже мог бы вместе с ним —
Хотя бы на правах вассала.
Но я, увы, невытесним,
Наоборот, меня всосало.

И тут-то, всосан в глубину,
Пойму, чего мне не хватало,
Когда как следует хлебну
На страшной глубине квартала.

Однажды, пару лет тому, в подземке
Я видел двух ментов: на их телах
Сорокалетних как-то мешковато
Сидела форма, к выпуклым задам
Уныло приторочены, дубинки
И кобуры подрагивали вяло,
И в сумрачных чертах помятых лиц
Все говорило гражданам о долге.
Один из них (не граждан, а ментов)
Был женщина, и на нее мужчина
Смотрел с такой невыносимой страстью
И нежностью, ненужной даже ей,
Что я глазам сначала не поверил.
Я пригляделся. Нет сомнений. Нынче
Была их ночь и, видимо, впервые,
Иначе как возможен этот взгляд
На рыхлую прокуренную бабу
С мясистой рожей?
Господи, так вот
Какими тропами любовь крадется!
Какими тропами любовь крадется? —
Вопрос поэта милиционеру.
Кому еще вопросы задавать?

Как чернильную грязь ни выбрасывай —
Все равно ты никак не кальмар.
Трехволновые ритмы Некрасова
Освящают мещанский кошмар.

Слюдяная ундина из омута,
Мутноватой волною – лови.
Жаль, привычка к несчастью какому-то
У меня, точно вирус, в крови.

Я забуду свои и твои дела,
Я займусь сочинением фраз
Вроде: лучше бы ты ненавидела,
Чем жалеешь вот так через раз.

Вроде: что ж, по куску откарябывай,
Буду нянчить, работать и клясть,
Вермишелью, по мелочи, крабовой
Пропуская нелепую страсть.

Вроде: леску срывая с удилища, —
Кто добыча и где западня? —
Доведи мою жизнь до судилища,
То есть просто до судного дня.

В сердце булькает чуть не котельная,
Оттого я и тепел, и зол,
И душа, как креветка коктейльная,
Погружается в липкий рассол.

Ураганы, трусы и поветрия —
Вся земля как воспаленный шрам.
Знаемая нами геометрия
Точно расползается по швам.

Отчего-то все обыкновеннее
Сбой дыханья, ломота в кости.
Господи! Останови мгновение.
Не для кайфа – дух перевести.

Ты ведь тоже занят переводами
Духа телом и наоборот.
Отчего ж лицо твое над водами
Дарит лишь проекции бород?

Как на полуфразе, на периоде
Вызнать плод, облепленный ботвой?
Сколько знаков – но попробуй выуди
Тот, который непременно твой.

Из каких таких поймаю сфер твою
Реплику и что отдам в залог?
Чем еще безудержно пожертвую,
Продлевая мнимый диалог?

Каждый раз, превозмогая радиус,
За чертой окружности вися,
То ли паникую, то ли радуюсь,
Оттого что жизнь еще не вся.

Прозяб. Не от холода – дольней лозой,
Травой над заброшенной штольней,
Почти не заметил, как стал кайнозой
Назойливей, самодовольней.

Очнулся, не зная, какое число,
Подумалось: все прозеваю;
А жизни-то, жизни вокруг наросло,
Покуда я тут прозябаю.

Над сочной клетчаткой склонился белок
В сплошных флуктуациях плоти,
И стал я за этим следить, как стрелок
За птицей следит на болоте.

Когда на наречье поем травяном,
Когда соревнуемся с тенью,
То даже в давленье своем кровяном
Мы дань отдаем тяготенью.

И кровь по зеленым прожилкам травы
Взбегает, как голос по гамме,
И тянется к солнцу цветок головы,
И уши растут лопухами.

И пусть я совсем ничего не скажу,
Зато не шатаюсь по «Шаттлу»
И думаю то, что понятно ежу
И, может быть, белке и дятлу.

Ну, был бы я богом, и было нельзя б
Забыться, как в праздник – еврею.
А так я трава. Я лоза. Я прозяб
И никну, и жухну, и зрею.

Комична смерть анаприлина
Под деревянным языком,
Как будто оба набрели на
Дверь с опечатанным замком.

Пока один, деревенея,
Пересмаковывает стресс,
Другой повел себя умнее:
Порассосался и исчез.

А там, за дверью, непочатый,
Ты знаешь, край, и там огни.
И как ее ни опечатай,
Каким амбарным ни замкни,

Но если на больничной койке
Я как бы заново рожден,
То вовсе не к трактирной стойке,
А к этой двери пригвожден.

И как ни прибегай к науке,
Какой анаприлин ни жри,
Я слышу запахи и звуки
И вижу отблески зари.

Все кажется, что там, за дверью,
Среди неведомых долин,
Помогут моему неверью
Наука и анаприлин.

Жизнь длинную, точно французский батон,
Понюхав, лизнув и потрогав,
Додумался, что меня мучит – вот он,
Соблазн подведенья итогов.

Ведь можно сказать: поглядите, каков, —
На медные деньги научен,
А после десятка веселых глотков
Художествен, даже научен.

Я прожил в семье, я детей пропитал,
И что б там судьба ни таила,
Я всех Александров уже прочитал —
От Пушкина до Михаила.

Сказать ли: все было? Боюсь, подведу
Черту, распрощаюсь со всеми,
Себя под такой монастырь подведу —
Под вечно прошедшее время.

Сказать ли Харону: «Давай погребем.
Желательно выгрести к раю.
Ведь мы не эпоху со мной погребем,
А джинсы с бахромкой по краю.

Ведь я никогда не играл в криминал,
Но все мы немного приматы.
Я слово корежил и мысль приминал,
И ими, как видишь, примятый.

Давай погребем. И на той стороне
Желателен берег пологий,
А если ты что-то имеешь ко мне,
В момент настригу апологий».

Нет, лучше театра прогулка в саду, —
Прощайте, котурны и тога! —
Я просто боюсь, что с ума не сойду,
Что выживу после итога.

Что стану я делать – разумный, живой? —
И то-то мне будет фигово,
Что снегом меня обнесло по кривой
И вьюга целует другого.

Не кукушка пляшет между створок,
Не птенец торчит из скорлупы —
Мы выходи в плаванье за сорок,
Как за Геркулесовы столпы.

Лунная дорога ли, тропа ли
Высветит притихшую ладью —
Здесь мои товарищи пропали,
Вышли за пределы – и адью.

Я позабываю божье имя
И прошу, забывши: «Извини,
Если пропадать, то вместе с ними,
То есть там, где сгинули они».

Мне не нужно боли или крика,
Мне не нужно славы или книг,
Лишь бы, как сказала Вероника,
Встреча на вокзале и пикник.

А не так, чтоб, выйдя на пригорок,
Потеряться взглядом в синеве,
Как кукушка, плача между створок,
С белой скорлупой на голове.

Мне снилось, что выпали зубы,
Но старец морочит Беттину, —
Я видел их сверху. Внизу бы
Увидел другую картину:
С глазами слезистее кварца,
Наставив, как дула, соски,
Морочит почтенного старца
Беттина у классной доски.

Она его душит мирами
Его же; мол, Запад с Востоком…
А он барабанит по раме,
Покинув диван ненароком.
За уличным блеском фонарным
Он видит аптеку в ночи
И молвит: «Довольно, фон Арним.
Пятерка. Теперь помолчи».

Не то чтоб отказывал мозг,
А точат и точат, глодая,
Диван да аптечный киоск,
Но точно не дева младая.
И мнит, остывая: «А жар-то?» —
Но жизнь барахлит, как чужая,
Последние вспышки азарта
Холодным стеклом отражая.

Не видно трубы заводской,
Ни веток тоски паутинной,
И мир ограничен доской,
Окошком, простенком, Беттиной.
Что дальше? Диван да подушка
Поддержат уставшую крышу, —
И снится, что выпали пушка —
И я ничего не услышу.

Я пребывал в задумчивости тихой
И с недопитой рюмкою в руке
Пытался заговаривать с крольчихой
На общем для обоих языке
О том, что мы сегодня хоронили
Товарища, но это не беда,
О том, что гроб едва не уронили,
Табличку навинтили не туда;
Священник не тянул на златоуста,
Невнятно мямлил, будто все равно,
Напоминая чем-то «пусто-пусто» —
Костяшку из набора домино.
На теплой кухне мы не пали духом,
Веселье шло за нами по пятам,
И я, крольчиху почесав за ухом,
Все говорил о том, что было там, —
Там было сыро, холодно, осклизло,
Но в норме, как на кладбище.
А здесь
Крольчиха кость куриную разгрызла —
И дрогнул мир, и накренился весь.
И так всегда: воспринимая знаки,
Мы осознать иное норовим;
Так Ходасевич доверял макаке,
Так Пушкина морочил серафим;
И то-то озаренье подрезает,
Как киллер при кинжале и плаще,
Когда крольчиха с костью потрясает,
А смерть не замечаешь вообще.