Клавдия Пестрово - Цветы на подоконнике

Всё спрашивает из-под стрехи птица:
«О-би-дел?» и опять: «О-би-дел?» Ах!..
Я, утирая мокрые ресницы,
Смеюсь до слез, держа письмо в руках.

Внизу, в сердитом шуме океана,
Носились чайки в радужной пыли
И старый парусник качался пьяно,
Стремясь уйти подальше от земли.

А я пишу стихи, смотрю на море…
…Но почему такая боль в груди?
Вздыхают пальмы. Ветер бьется в шторе.
Как мог ты просто написать «не жди»!

Ах, эта птица!.. Без конца, без края, —
Три ноты. Так с утра, как завела.
А где-то во дворе, как ведьма злая
Визжит центрифугальная пила.

Три ноты — визг. Три ноты — визг. О, Боже!..
…И объяснениям моим простым
Поверить он не хочет. Иль не может?..
И я курю, курю, глотая дым.

А день туманится. Нависли тучи.
И всё пытает птица, как палач:
«О-би-дел?»… Да! Обидел… и замучил…
И теплым, частым ливнем хлынул плач.

Струились, фимиамом, кипарисы.
Луч солнца радуги в воде купал.
Клочки письма, как корабли Улисса,
Обходят, медля, баррикады скал.

Мальчишка, с привязными плавниками,
Шныряет, как акула, под водой
И сонных рыб, с янтарными глазами,
Зазубренной пронзает острогой.

Нет. Лучше, снова повернувшись набок,
Смотреть — тихохонько, чтоб не спугнуть,
На несуразного малютку-краба,
К соседней луже выбравшего путь.

Две чайки, лакомясь морской капустой,
Взлетали перед каждою волной.
Чернели пятна водорослей густо
И, оглушающе, гудел прибой.

Полоски ветра на воде, — сиренью.
На облаках жемчужная кайма …
…И я, пером, пускаю по теченью
Клочок последний твоего письма.

Синеет, сновиденьем райским,
Сиднейской гавани вода
И, колокольчиком китайским,
Звенят, чуть слышно, провода.

Белели лебедя крылами
Нарядной яхты паруса
И голубыми кружевами
На мост спадали небеса.

И ветер, вея в косах нежно,
Считает нити седины
И гребень, вколотый небрежно,
Слетает плавно в зыбь волны.

Семья медуз, жилиц глубинных,
На парашютах проплыла
И брызгами — аквамарины
Стекали с твоего весла.

А на корме — смолы агаты…
И блеск, и плеск со всех сторон!
И ты сегодня, как когда-то,
Каким-то светом озарен…

И счастьем бывшим, счастьем прежним
Воспоминанья расцвели,
И Юность бродит, гостьей нежной,
По берегам чужой земли.

Чаек крик над пляжем.
Пенные ручьи.
Облачные пряжи,
Да глаза твои.

Вот и всё, что надо.
Всё, что — жизнь пройдя, —
Вспомним мы с отрадой,
В сумраке дождя.

И совсем без боли
Скажешь ты в тот миг:
«Вот, — следы от соли,
В волосах твоих».

Твои глаза изменчивы, как море…
То в них блеснет янтарь, то бирюза,
То в изумрудном светятся задорю
Твои глаза.

То светлые, как день веселый в мае!
То темные, как хмурая гроза…
Зеленые, как мох на старой свае
Твои глаза.

И нет на свете глубины страшнее…
Я знаю — больше нет пути назад.
Сладка неволя — властвуют над нею
Твои глаза.

Так до конца. Я не своя отныне —
Всё, всё тебе: улыбка и слеза!
Мир для меня пустыня и в пустыне —
Твои глаза!..

Это было на новой квартире, в Сиднее, в Австралии, когда мы обрели, наконец, долгожданный приют. Это было в Сиднее, могло же быть ближе и далее, ведь, такое бывает повсюду где люди живут.
Сырость в новом жилье зеленела по стенкам трясиной и хозяйка смотрела угрюмо, как в сумерки мавр. Но в окошко кивало нам дерево пышной вершиной, там, над крышами, высился царственно камфорный лавр.
С этим милым соседом мы зажили просто на диво! (Несмотря на хозяйку, на щели в полу не смотря). Попугайчиков рой просыпался на лавре болтливо, лишь притронется к листьям его, позолотой, заря. Он шумел, он рассказывал нам небылицы и были; и в стоградусный жар был он полн благодатных прохлад; и в туман городской, в эти тучи бензина и пыли, с его листьев блестящих струился густой аромат. А когда Южный Крест, Орион и их звездные братья порассыпят свои изумруды над темной листвой, мы — и в ссоре, бывало, — сольем наши руки в пожатьи, Боже мой!.. Жизнь прекрасна! И так коротка!.. Ты со мной!
Милый лавр… Милый друг на чужбине, без спеси, без чванства. Но однажды, в злой день, возвращаясь с работы домой, мы увидели крыши, заборы, пустое пространство… И кольнуло предчувствие в сердце иглой ледяной.
Урбанизм, модернизм, перестройки… Все это не худо и такое бывает повсюду, где люди живут. Но срубили тот лавр… то живое, зеленое чудо!..
И теперь попугайчики нам по утрам не поют.

Уютная гостиная. Цветы на подоконнике.
В углу синеет зеркало, а за большим окном
Поет так жалко-жалобно охрипшая гармоника…
Забуду ль я когда-нибудь, забуду ли тот дом?

Сходил по темной лестнице я по утрам, а вечером
В глубоком кресле сиживал, под зеркалом, в углу,
Сияли косы рыжие и руки — белым глетчером —
Скользили, гребнем путаясь, сквозь золотую мглу.

И пахли влажной сыростью цветы на подоконнике,
И голубело зеркало, как выцветший альбом…
Те косы, меднокрасные, меня — огнепоклонника —
Сожгли, неосторожного, губительным огнем.

Увяли, ах, давно уже, цветы на подоконнике.
Разбилась жизнь, как зеркало, в уютном доме том.
По кабакам я слушаю бродячую гармонику
И горько пью, без просыпу, я меднокрасный ром…

Просыпалось солнце смеясь,
Подобрав золотую иглу,
Вышивало зайчиков вязь
На моем голубом полу.

И была я счастливей всех!
Мне написано на роду
Слышать утром ласковый смех
С воркованием птиц в саду.
………………………………

Не поют уже птицы в саду.
Больше солнечных зайчиков нет.
Всюду тихо, куда ни пойду
И темно… И не нужен свет.

А блестящие капельки звезд,
Прорезая синюю мглу,
Видят светлые пятна слез
На моем голубом полу.

В пучине затерянный остров,
Захлестнут бурлящей водой,
Взбивает кипящую пену
Зазубренной черной скалой.

Стоит он, борясь с океаном,
Пружинясь на яром ветру
И полчища юркие крабов
На нем затевают игру.

Ползут из расселин на солнце,
По лаве шершавой скользя
И, словно, шевелятся скалы,
Их темную зелень струя.

А ночью, колышат сирены
Вкруг острова зелень волос
И ждут, когда выбросит лодку
Неверной волной на утес.

И горе тогда мореходу! —
Ему не видать уже звезд, —
Собьет его в бурную пену
Блестящий чешуйчатый хвост.

Холодные, белые руки,
Как альги его оплетут
И крепкое тело матроса
Друзья никогда не найдут.

Лишь белый обглоданный череп,
Девятой могучей волной,
Вдруг вынесет утром на остров
С зазубренной черной скалой.