В начале 30-х годов XIX века выходят в свет сборники русских народных песен, как бы подытожившие предромантический и романтический период фольклористических исканий в России: «Народные русские песни» И. Рупина (СПб., 1831–1836) и «Русские песни» Д. Кашина (М., 1833–1834). Оба сборника принадлежали выдающимся русским музыкантам первой трети XIX века и отразили состояние народно-песенной культуры той поры. Народные песни в этих сборниках были опубликованы в своеобразной романсной обработке, то есть отражали манеру их исполнения в городской среде. Появление таких обработок, в свою очередь, способствовало бурному расцвету литературно-композиторской «русской песни» — характерного типа русского романса пушкинско-глинкинского периода. Этими произведениями теперь заполнены «Музыкальные альбомы» вплоть до 1840-х годов.
Родоначальниками жанра «русской песни» следует считать А. Мерзлякова и Д. Кашина, которые создавали свои произведения в процессе тесного и непосредственного творческого сотрудничества. Оба они совершенно сознательно шли от современной им народно-песенной культуры и дали образцы, на долгое время определившие магистральную линию развития русского романса. Хотя в области литературной теории Мерзляков занимал весьма умеренные позиции, в своем песенном творчестве он объективно способствовал превращению сентиментального романса в бытовую песню, отмеченную чертами подлинной народности. Об этом писал Максимович еще в 1831 году: «Как поэт он замечателен своими лирическими стихами, особенно русскими песнями, в коих он первый умел быть народным, как Крылов в своих баснях…».[28] Характерно, что Белинский, столь критически настроенный ко всему «карамзинскому периоду» в истории русской литературы, восторженно отзывался в «Литературных мечтаниях» о Мерзлякове как авторе «нескольких бессмертных песен»: «Это был талант мощный, энергический: какое глубокое чувство, какая неизмеримая тоска в его песнях!…это не подделки под народный такт — нет: это живое, естественное излияние чувства, где все безыскусственно и естественно!»[29] Слова Белинского прекрасно передают восприятие песен Мерзлякова современниками и поколением 30-х годов.
Необычайную популярность песен Мерзлякова, обусловленную их близостью к фольклору, отмечал Н. Полевой: «Песни А. Ф. Мерзлякова потому еще более вошли в народный быт, что они извлечены из простонародных песен».[30] Действительно, многие песни Мерзлякова, не без прямого воздействия Кашина, своим непосредственным образцом имели фольклорный текст: первые строки его песен зачастую совпадают с началом народных («Я не думала ни о чем на свете тужить…», «Вылетала бедна пташка на долину…», «Ах, что же ты, голубчик, невесел сидишь…», «Чернобровый, черноглазый…» и др.). Близость песен Мерзлякова к фольклору способствовала тому, что они быстро и легко усваивались демократической средой и некоторые из них фольклоризировались. Впрочем, и те романсы, которые не восходят к фольклорному источнику, тоже приобрели большую популярность, например, «Среди долины ровныя…», «Малютка, шлем нося, просил…». На последний текст музыку написал А. Д. Жилин — композитор, который, наряду с Кашиным, в своих более чем двадцати романсах на слова Мерзлякова, Дмитриева, Державина, Хераскова, Жуковского, Нелединского-Мелецкого и других поэтов также создавал образцы предромантической вокальной лирики (сборник его романсов «Эрато» семью отдельными выпусками выходил в свет с апреля по декабрь 1814 года).[31]
Жанр «русской песни» был закреплен в поэзии благодаря усилиям Дельвига, на тексты которого писали музыку А. Алябьев, И. Рупин, М. Яковлев, молодой Глинка и Даргомыжский. Песни Дельвига составили определенный этап в истории русской музыкально-поэтической культуры. Как подчеркивает современный исследователь, «историческое значение песен Дельвига можно оценить вполне, только учитывая их музыкальное звучание».[32] В критике и историко-литературных трудах зачастую высказывается весьма скептическое отношение к песням Дельвига, они определяются как псевдонародные. И. Н. Розанов считал, что Дельвиг, «боясь прямоты и откровенности фольклорной песни, создал дворянскую „русскую песню"».[33] Н. П. Андреев, хотя и не подвергал сомнению фольклорность песен Дельвига, но ставил ему в вину «украшение действительности в интересах дворянского класса».[34] Критерием народности в данном случае берется лишь близость к крестьянской песне и не принимается во внимание та конкретная историко-литературная задача, какая решалась Дельвигом. И сейчас в какой-то мере сохраняет свой смысл укорительное замечание Пушкина: «Дельвиг не был оценен при раннем появлении на кратком своем поприще; но он не оценен еще и теперь…». Конечно, если судить о песнях Дельвига с точки зрения их близости к крестьянским песням, то они заслуживали бы ту суровую оценку, какую им обычно дают. Но историческое значение песен Дельвига может быть по-настоящему, объективно понято, если учесть, что он создавал свои песни, опираясь на традиции русской городской песенной культуры, закладывавшиеся еще в XVIII веке. И композиторы, сочинявшие музыку на стихи Дельвига, в полном соответствии с их литературным стилем, также ориентировались на городскую песню-романс. Благодаря этому и был создан своеобразный тип «русской песни», отличающийся от типа, созданного Мерзляковым, но тоже достаточно популярный не только в среде литературных друзей и единомышленников Дельвига, но и в более широких демократических кругах. Стихотворение Дельвига «Не осенний мелкий дождичек…», написанное для Глинки, прочно вошло в музыкально-поэтический быт, стало одной из любимых песен разночинной интеллигенции и студенчества.
Дальнейшее развитие и расцвет «русской песни» связаны с именами Цыганова и Кольцова, а также многочисленных поэтов — их современников, с творчеством композиторов Алябьева, Варламова, Гурилева, Н. А. и Н. С. Титовых и других менее известных композиторов.
Судьба литературного наследия двух крупнейших создателей «русской песни» — актера Цыганова и прасола Кольцова — предоставляет богатый материал для всевозможных сопоставлений. Интересный этюд такого рода содержится в известной книге И. Н. Розанова. Кольцов был гораздо плодовитее и разнообразнее в своем творчестве, нежели Цыганов, и его роль в истории русской поэзии несомненно более значительна, а слава, созданная еще при жизни поэта Белинским и поддержанная последующим поколением революционных демократов, вполне заслужена. Он совершенно заслонил более скромное имя Цыганова, между тем в области «русской песни» как песенного жанра последний имеет едва ли не бо́льшую заслугу. Произведения Цыганова еще при жизни стали действительно петься, очень скоро оторвались от имени своего создателя, вошли в быт, а вскоре приобрели и подлинно всенародную известность, стали народными песнями. Такие песни, как «Что ты, соловеюшко…», «Я посею, молоденька…», «Течет речка по песочку…», собиратели фольклора продолжают записывать и в наши дни, не всегда зная, что эти тексты имеют своего автора. Песня же «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…», благодаря и выразительной мелодии Варламова, приобрела всемирную известность.[35] Быть может, именно в силу ранней и прочной фольклоризации песен Цыганова имя их автора почти забыто в истории русской поэзии. Песни же Кольцова, при всех их поэтических достоинствах и при том, что они привлекали внимание многих композиторов, все же в устный репертуар масс входили медленнее и получали не столь широкое распространение. Долгое время вообще создавалось впечатление, будто песни Кольцова совсем не поются в крестьянской и рабочей среде. Это мнение прочно держалось даже в советской науке — к такому выводу пришел один из первых исследователей наследия выдающегося русского поэта П. М. Соболев, его разделял и И. Н. Розанов.[36] Только в последнее время благодаря материалам, собранным советскими фольклористами, удается внести коррективы в обычное представление о судьбе песенного наследия Кольцова.[37] И все же, даже если учесть, что сведения, которыми мы располагаем, еще неполны, приходится считаться с тем, что песни Кольцова действительно менее популярны и менее органически усвоены народом, чем песни Цыганова. Песни Кольцова в целом оказались замечательным и своеобразным явлением русской поэзии — в большей мере песнями для чтения, чем стихами для пения.
Мерзляков, Дельвиг, Цыганов и Кольцов — лишь наиболее типичные и плодовитые создатели жанра «русской песни». Но образцы ее, подчас не уступающие по художественной выразительности и популярности среди масс, находятся и в творчестве других, причем очень разных по своему мировоззрению и месту в русской поэзии, авторов. Здесь можно назвать Ф. Глинку и Н. Грамматина, А. Полежаева и Ф. Вельтмана, отца и сына Ибрагимовых, Д. Глебова, Н. Грекова, В. Красова, Е. Гребенку, А. Тимофеева… Наряду с тем, что жанру «русской песни» отдали обильную дань многие второстепенные и третьестепенные авторы, обращает на себя внимание другой факт: среди классиков русской поэзии первой половины XIX века, пожалуй, лишь Лермонтов создал несколько подлинных произведений в этом жанре, у остальных же мы в лучшем случае встретим одно-два произведения в этом роде («Кольцо души-девицы…» Жуковского, «Девицы-красавицы…» Пушкина, «Страшно воет, завывает…» Баратынского); совсем нет подобных произведений у Тютчева. Зато эти поэты создали шедевры русского романса.
