«Ницше говорит о душах…»
Ницше говорит о душах, которые гонятся за собой, описывая широкие круги.
Мирович говорит (косноязычно, увы!) — в самый мрачный момент своей жизни, в растерянности, в подавленности, в уничижении:
Одно лишь твердо знаю,
Что «я» мое — не «я».
Что суждена иная
Мне область бытия.
И позже:
Я не тот, кто падает,
Знает боль и страх.
Я — любовь, я — радость.
Смерть — моя сестра.
Отсюда следует, что не только мудрецам и святым, но и таким далеким от мудрости и святости людям, как Мирович, бывает откровение, что наше теперешнее «я» — вовсе не наше истинное, настоящее «я», и отсюда невозможность примириться с собою, обреченность томиться «о своей идеальной и вечной сущности».
28 октября 1940
«Темно горит моргасик-часик…»
Темно горит моргасик-часик.
Дыши подальше от него,
Не то свой жалкий свет погасит
Он от дыханья твоего.
И в темноте ты вдруг услышишь:
Гудит враждебный самолет.
И сердце пойманною мышью
В груди мучительно замрет.
И ты поверишь в то мгновенье,
Что может твой бессмертный дух
Угаснуть вражьим повеленьем,
Как свет, что в часике потух.
Спасай же сердце от дыханья,
Сомненья, страха и страстей,
Чтоб не погасло упованье
В душе неопытной твоей.
1941
«Кто волей Бога очертил…»
Кто волей Бога очертил
Свою мятущуюся волю,
Небесным кровом осенил
Того Господь в земной юдоли.
Соблазны мира не страшны
И сети вражьи не опасны
Тому, чьи сердца глубины
С путями Божьими согласны.
Непобедим Господень щит:
Он от стрелы, в ночи летящей,
Под ним укрытого хранит
И меч согнет, в бою разящий.
Налево тысяча падет,
Направо лягут тьмы сраженные,
Но невредим меж них пройдет
Щитом Господним осененный.
Над ним змеи не властен яд,
И василиска злые чары
Его очей не устрашат.
И льва сразит одним ударом.
И если в пропасть упадет —
Там ангелы его крылами
Поддержат, низойдя с высот,
И не преткнется он о камень.
1941
Звенит морозная земля
От орудийного движенья.
В пустых оснеженных полях
Внезапно грянул залп ружейный.
В кого он метил? Диверсант
Укрылся на опушке леса?
Или сигнал зловещий дан,
Что неспокоен свод небесный?
Уж истребитель прожужжал,
Как жук гигантский, над полями.
И хор зениток застучал,
И в небесах метнулось пламя.
Летит подбитый самолет,
Как огнедышащая птица.
Но тот, кто правит им, с высот
К земле в объятия стремится.
И упадет, недвижим, нем,
В снега селений полусонных.
Куда он гибель нес, зачем?
За что погиб, живьем сожженный?
1942
«Твоя любовь почила надо мною…»
Лису (а м.б. и не ей, а м.б. и реминисценции)
Твоя любовь почила надо мною,
Как над усопшим гробовой покров.
И под ее парчовой пеленою
Живых не надо слов.
Тому, кто спит, остались сновиденья,
И в них звучат все прежние слова.
И ты ступаешь незаметной тенью,
А я — жива.
1942
«На гребне волны сияет пена…»
На гребне волны сияет пена,
У подножья тень и бездны мрак —
Неизбежны в сердце перемены:
К вечной жизни продвиженья знак.
8–13 мая 1942, Москва
Уже не идем, а ползем.
Потолок всё ниже,
Всё гуще тьма,
Всё душней тюрьма,
Но всё ближе и ближе
Исход в отчий дом.
Братья! Мелькает уж свет впереди!
…Помутненье в мозгах,
Онеменье в ногах,
У кого-то удушье в груди
Клещами недужное сердце сжало.
И у каждого сердце болеть устало.
Тот не видит почти, тот не слышит,
И все еле дышат.
Братья! Всё это священные знаки,
Благая весть,
Что недолго ползти во мраке,
Что дверь на свободу есть.
Дадим же обет друг другу
Не выйти из круга
Надежды, веры, любви,
Не разорвать наших уз.
Смертников братский союз,
Господи, благослови!
Ноябрь 1942
«Из окна моего только небо и сад…»
Из окна моего только небо и сад,
Переплет обнаженных осенних ветвей,
Цепенеющих, черных, подобных телам
В тяжких судоргах умерших дней.
Апрель 1944, [Москва]
Не та мать — сирота,
Что детей схоронила,
А та мать — сирота,
Что их вынянчила,
В путь-дорогу собрала,
Сыновей оженила,
Дочек замуж отдала
И стоит теперь одна,
Как средь поля сосна,
На ветру,
На юру,
К земле клонится,
Богу молится:
«Ты спаси моих детей
От напастей, от скорбей.
Не лиши моих детей
Твоей жалости
И не дай им знать
Такой старости,
Как узнала их мать».
.
Ветер жалобу несет,
Дождь слезами обольет
В ночь ненастную
Мать бессчастную.
9 сентября 1945
Симфония уходящего в вечность дня (в стиле Андрея Белого)
I. «По столу ходит Алла на кухне…»
По столу ходит Алла на кухне
В кимоно, в тюрбане, в длинных штанах,
Поднятыми к небу руками
Снимая с веревок и вешая
Голубые пижамы и алые,
Апельсинные и лимонные…
II. «Генерал ею любуется…»
Генерал ею любуется,
Прислонясь у дверей с папиросою.
III. «Как верблюд, согбенная бабушка…»
Как верблюд, согбенная бабушка
У плиты с терпением топчется,
Тому, кто еще не доужинал,
Готовя еду десятую
В этой кухне
(«Едальне» поистине,
Если вспомнить язык украинский).
IV. «Калмыкова бранит Черткова…»
Калмыкова бранит Черткова,
Громит Александру Львовну:
«Сектанты!.. Сгубили Толстого,
Довели его до Астапова,
Замучили тело и душу его,
Палачи, насильники, “черные”».
И в зеленых глазах исступленно
Всплески моря Эгейского прыгают
(Эллада — ее прародина,
А с ней рядом степи калмыцкие).
V. «Апатично, безрадостно Дима…»
Апатично, безрадостно Дима,
Начертав орнамент докучный
По заданию школьному, скучному,
В тесной комнате под иконами
На постели его раскладывает.
А в янтарных глазах меланхолия
И надменность гордого духа,
Не нашедшего в мире пристанища,
Где сказал бы: здесь дом (или путь) мой…
VI. «Такой же дух бесприютный…»
Такой же дух бесприютный
И врач Леша Залесский
Чемоданы со вздохом готовит,
Чтобы ехать в глушь беспросветную
И, поживши там с психопатами
В санатории нервно-психическом,
В Москве приобресть право жительства
(А его душе разоренной,
Потерявшей родных и любимых,
И совсем жить на свете не хочется).
VII. «Тридцать лет друзья и спутники…»
