«Глухие уши мои…»
Глухие уши мои,
Слушайте!
Сквозь плач и вой вьюги
(Так шумит моя старая кровь
В склерозной моей голове)
Вслушайтесь в то, что доносится
К тому, кто в часы бессонницы
Сидит, как я, на постели,
Ощущая бег планеты
И шелест крыльев Времени.
…Последний вздох умирающих,
Первый крик рожденных,
Железный звон оков,
Ночные узников стоны,
Грохот бомб над Испанией,
Плач изгнанников Чехии,
Вопль мирового страдания…
Слышу.
Но поздно мне, старому,
Глухому, хромому, недужному,
Ответить, как юный Сиддхарта:
— Я всё услыхал. Я иду.
.
Увы мне! Я слышал. Я слушаю.
Но завтрашний день начнется
И так до ночи докатится,
Как будто бы я не слыхал
Ничего, кроме вьюжного шума
В склерозных моих ушах.
Буду жарить на газе булку,
Пройду переулком в аптеку
(Осторожно по льду ступая),
С Телемаком займусь немецким,
Постираю свои отребья,
Ненужное что-то спрошу,
Невпопад на что-то отвечу,
Раскрою в кухне букварь —
Почитать с работницей Шурой.
.
Маловато, Мирович,
Для того, кто в бессонные ночи
Слышит вопль мирового страдания.
22 марта 1939, Москва
«Бывают дни опустошения…»
Бывают дни опустошения.
Уходит влага бытия
(Быть может, силу обновления
Корням засохнувшим тая).
Но пустотой душа испугана
И, нищетой пристыжена,
Глядит растерянно вокруг она,
Ища забвения вина.
В такие дни работой черною
Займи ненужный долгий день,
Отважный волею упорною
Преодолев тоску и лень.
Всё, что дневной потребой задано,
Без рассуждений соверши,
И тихо в ночь уйдет оправданный
Бесплодный день твоей души.
24 июля 1939, Снегири
Ночь. Еще не глубокая.
Где-то лунная или звездная,
(Город не знает — какая),
С предвесенним дыханьем зимы
Нежно морозным,
С равниной снегов, еще не оттаявших,
С уходящими в бледную мглу
Пустынными далями.
А у нас — в четырех стенах
Ночь — покойник, в гроб замурованный —
С потолком вместо неба,
С духотой миллионов дыханий.
И вместо ночного молчания —
Тщета человеческих слов.
23 марта 1939. [Москва]
«Из моей тоски о природе…»
Из моей тоски о природе
Сегодняшней ночью
Расцвел чудесный сон.
Какое буйное золото
Небывало роскошных нив! …
Ветряков недвижных крылья
В синеве украйнского неба,
Над рекой дремотные ивы,
Аромат помятых трав…
…Но вкрались в сон томленья
О том, что нет переправы
На тот блаженный берег
За неширокой рекой…
И сон улетел, и проснулась
Душа в неизбывной тоске.
24 марта 1939, [Москва]
«В моем предутреннем томлении…»
В моем предутреннем томлении
Я вижу долгий дикий лес,
Угрюмых сосен разветвления
На бледной хмурости небес,
Вокруг лесов пустыню снежную
И скорбь немую бытия,
Оледенелую, безбрежную,
Как эти мертвые края…
15 апреля 1939, [Москва]
Мелкие брызги потока,
Несущего всех в Мальстрем.
Голос железного рока,
Далекий, забытый Эдем…
9 мая 1939
«…Да — это много: жить, дышать…»
…Да — это много: жить, дышать,
Напевам иволги внимать,
Глядеть на юную листву,
На шелковистую траву,
Следить за бегом облаков
Между березовых стволов.
Забыть пустых томлений зной.
Вкусить вечерних дум покой
И прошептать: Благословен
Мой долгий в здешнем мире плен.
14 июня 1939, Снегири
«Море синее! Давно ты ждешь меня…»
Море синее! Давно ты ждешь меня.
Обмелел, увы, мой ручеек.
Медленно ползет он по равнине,
Зарываясь в тину и песок.
Но ему не перестали сниться
Дальний твой простор и синева.
И к тебе он каждый миг стремится,
Двигаясь едва-едва.
16–22 октября 1939, Москва
«Пришла белокурая женщина…»
Пришла белокурая женщина
Из Загорска (а был он Сергиев),
В те далекие, скорбные дни,
Как с бедной моею старицей,
Точно в склепе живьем замурованы,
Мы томились из года в год.
Пришла белокурая женщина —
Молодая, светлая, нежная —
И в старость мою зачерствелую,
Глухую, сухую, пыльную,
Точно солнечный дождь пролился:
Пахнуло весенней березкою,
Незабудками сада заглохшего,
Зубчатым бархатом елок
Над зеркальным прудом Гефсимании.
.
Но есть у сердца кладбища,
Которых не смеют касаться
До дня воскресения мертвых
Ни память, ни луч сознания.
И только тоске покаянной,
Костром негасимым совести
Дано озарять те кладбища.
29 февраля 1940, Москва
Косят, косят, убирают
Переспелые овсы.
С утра до ночи сверкает
Над полями взмах косы.
Смерти колос не боится,
Полон жизни торжеством…
И послушной вереницей
За снопами сноп ложится
В легком нимбе золотом.
16 августа 1940, Снегири
«Ох, тошно мне, тошнехонько…»
Ох, тошно мне, тошнехонько,
Томит меня кручинушка.
Дымит моя лучинушка,
Темно горит, темнехонько.
В окошко непроглядная
Глядится ночь ненастная.
Головушка бессчастная,
Не думай, не загадывай.
Не жди сынка болезного:
Судьба его опальная.
Сторонка чужедальная,
Дорога непроездная.
Ой, нитка, нитка длинная,
Запутанная, рваная…
Придет ли весть желанная?
— Молись Николе Зимнему,
Затепли ему свечечку:
Снегами степь оденется,
Дорога забелеется,
Придет от сына весточка.
15 октября 1940, Москва
«…Не надо книг. И думать лень…»
…Не надо книг. И думать лень.
Усталость после долгой спешки.
И вижу: лес, мохнатый пень,
Под ним две юных сыроежки.
Какой-то сломанный цветок
Уютно в мох дремучий спрятан.
И кружит, кружит мотылек,
И реют солнечные пятна.
16 августа 1940, Снегири
«В домино играют старухи…»
В домино играют старухи.
Выигрыш, проигрыш, им всё равно.
Только нужно старому слуху,
Чтоб стучала кость домино,
Чтоб мелькали белые пятна
Черной кости в мутных глазах…
И побыть им друг с другом приятно
Без обычных споров на дряхлых устах.
Только разве кто-то заметит,
Что соседка напутала ход,
Что пахнул откуда-то ветер,
Что вдруг схватило живот.
Что в ногу подагра вступила,
А хирагра крутит ладонь…
Эх, лампада-то как накоптила!
Припустили сдуру огонь…
И стучат черно-белые кости,
Стучат, выбивают дробь…
Вот так же всем на погосте
Заколачивать будут гроб.
19 сентября 1940, Снегири
Маятник жизни моей!
Долго ли нам еще маяться?
Чуть отойдем от жилищ и страстей,
Только успеем покаяться,
Тем же размахом обратно спешим,
К тем же низинам постылым…
Дни превращаются в пепел и дым,
Дни уж летят над могилой.
Маятник, маятник призрачных дней!
Сердцу наскучило биться,
Время от взлетной верхушки твоей
К точке недвижной спуститься.
11 декабря 1940
