«Проносится галочьей стаей…»
Проносится галочьей стаей
Под низкой небесною мглой
Усталая мысль, пролетает
Так близко над серой землей.
Докучные думы о крове,
О хлебе, о завтрашнем дне,
О мерно звучащих оковах,
О серой тюремной стене.
Угрюмые черные мысли
Как галочьей стаи полет.
А ветер засохшие листья
Всё гонит и гонит вперед.
24 сентября 1931, Киев
«Шумы, гамы, звоны, трески…»
Шумы, гамы, звоны, трески,
То гудок взовьется резкий,
То промчится дикий рев
Под окном грузовиков,
День и ночь трамвай несется,
Вечно стекла дребезжат.
.
Но зато не страшен ад
После смерти никому,
Кто живет у нас в дому.
21 октября 1931, Москва
«Асфальт намокших черных тротуаров…»
Асфальт намокших черных тротуаров
Дробит отсветы тусклых фонарей.
Белеет плесенью в ограде церкви старой
Налипший снег на высоте дверей.
К железу их озябший оборванец
Прижался, дрожью мелкою дрожа.
Вокруг снежинки вьются в мокром танце,
Трамвай бежит, трезвоня и жужжа.
Всё в голове запуталось, смешалось.
Движенье, свет, церковная стена.
«Поесть бы, обогреться малость», —
Одною мыслью жизнь полна.
30 октября 1931, Москва
«Слишком, слишком много моли…»
Слишком, слишком много моли,
Не поможет нафталин.
Нужно солнце, ветер вольный,
Воздух глетчерных вершин.
Нужно ветхие одежды
Не трясти и не чинить,
Но, отбросив их, прилежней
Вить для новой пряжи нить.
21 января 1932
«Ты, за мной надзирающий…»
Ты, за мной надзирающий,
Ведущий моим заблуждениям счет,
Помыслов тьму озаряющий,
Направляющий линию дел и забот,
Кто за тобою присмотрит и скажет
Мне, отчего твой глаз ослабел,
Отчего моя жизнь всё та же, всё та же,
Без движения, мысли и дел.
Ты, озаряющий с дальней вершины
Всех путей перепутанных сеть,
Укажи мне путь, прямой и единый,
Как мне жить и как мне умереть.
21 января 1932, Перловка — Софрино (в вагоне)
У заповедного порога
Посланник Божий Азраил
Меня спросил: земной дорогой
Куда я шел и как я жил.
Я вспомнил пропасти и кручи,
Пески и марево пустынь,
Богоисканья пламень жгучий
И смену ликов и святынь,
Бессильный душный сон во прахе
И неотросшего крыла
Напрасно реющие взмахи…
Такою жизнь моя была.
И гневно страж священной двери
Сказал: иди и будешь жить,
Пока сумеешь крылья вере
Своей бескрылой отрастить.
20 июля 1932
«Кто в рубище на костылях…»
Кто в рубище на костылях
С дырявой нищею сумой
Бредет, и кто живет впотьмах,
И кто, ужаленный змеей,
Кружится, чуя в жилах яд,
И кто встречал Горгоны взгляд, —
Все братья мне, все мне друзья,
Всем жизнь отдать хотел бы я,
Но сам в предельной нищете,
Уязвлен скорбью и грехом,
За них хватаюсь в темноте
Стучусь клюкой под их окном.
12 сентября 1932
«Впивайтесь, въедайтесь, могучие боли…»
Впивайтесь, въедайтесь, могучие боли,
Работницы Божьи. От ржи и от моли
Очистите сердце, расчистите путь.
Когда же велит мне хозяин уснуть
И ваше усердие станет бесцельным,
Вы песней склонитесь ко мне колыбельной,
Баюкая сердце для вечного сна,
Лаская его, как морская волна.
14 сентября 1932. Очаково — Нара (в вагоне)
I. «Мечется вьюга, сбивает шапки…»
Мечется вьюга, сбивает шапки,
Белыми космами площадь метет.
Терпеливо дрожит на площадке
Голодный иззябший народ.
На Лубянке застрял четвертый номер.
«Из-под колес извлекли человека».
Деловито сказал милицейский: «Помер».
Подкатилась с красным крестом карета.
Вот, наконец, ползет четвертый!
Люди с боков свисают, как гроздья,
Призывая громко на площадь чорта.
…В чем-то красном и липком колеса…
II. «За угол длинной змеею…»
За угол длинной змеею
Очередь вьется. За хлебом.
Липкою сыплет мглою
На очередь низкое небо.
Смотрят из обуви рваной
Грязные жесткие пятки,
Дырья, заплаты — как раны,
Как злой нищеты отпечатки.
Хмурые тощие лица.
Жалобы, ругань, попреки…
Но, быть может, всё это снится
В бреду, неизбывно жестоком?
27 ноября 1932, Москва
«В подземном тайнике тюрьмы…»
В подземном тайнике тюрьмы,
Где смертники последний день таились,
Где сырость плакала, где слабым писком мышь
Одна зловещее молчанье шевелила,
Вдруг зазвенели нежно бубенцы
Какой-то матерью захваченной гремушки,
И сблизились начала и концы,
И каждый узник жадно звуки слушал,
Сознанье унося к истоку бытия,
Пока засов не загремел железный,
И луч дневной прощально засиял
Над бездной…
15 марта 1933, Москва
«Передо мною японские птицы…»
Передо мною японские птицы,
На столе тетрадь со стихами.
Но что там внизу шевелится,
Серое, в мусорной яме?
Человек или призрак странный
Нищеты и земной неволи,
Осужден на помойке смрадной
Искать своей доли?
Говорят — так будет и было.
Всё идет по извечным законам.
Пощади, Господь, и помилуй
Мир, к отбросам гниющим склоненный.
15 марта 1933, Москва (У Жени [Бируковой])
«Соедини раскинутые нити…»
Соедини раскинутые нити
В один тугой поток
И утверди под колесом событий
Основу и уток.
А дальше — напрягай вниманье,
Чтоб нитка не рвалась —
Об этом спросит лишь Хозяин
В твой смертный час.
15 марта 1933, Москва
«Моя ладья без страха выплывает…»
Моя ладья без страха выплывает
В неизмеримость вечности Твоей.
Нет гибели. Повсюду жизнь живая
И образ Твой, запечатленный в ней.
У кормчего надежное кормило,
Но свежих сил пошли моим гребцам,
Попутных ветров дай моим ветрилам,
Когда могиле ветхий прах отдам.
15 марта 1933, Москва
Росой сияющего сада
Тысячегранный белый свет
Меня объял. Ночной прохлады
Еще в кустах таится след.
Но в пышноризых, благовонных,
Медвяных зарослях цветов
Трепещут крылья опьяненных
Горячим солнцем мотыльков.
Поет о чем-то дрозд на вишне
Смешливо-нежным голоском.
Ах, не о том ли, что я лишний
На пышном празднестве земном,
Что песни все мои допеты
И красок истощен запас
У захудалого поэта
В прощальный час?
13 июля 1933, [Малоярославец]
«Три посвящения ступени…»
