чего спит, не шевелится?
Аль не главный я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а как поднимет бой, так пойдём со мной! —
орёт дедок, надрывается.
Но спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и солнце на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят».
Расскажи нам, старый вед
— То ли царь ты, то ли вед.
Сколько, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам не помнишь? Хорошо.
— Ничего хорошего!
— Доколе войны нам терпеть?
— Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим два,
не осталось ни шиша!
— Так какой, скажи, ты вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось жить до мира?
— Мир. Такое было? —
призадумался наш дед. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
Старый стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!
И печальные полка
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили далеко —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и не встать!
А кто не встал,
того поднял
старый, старый, старый вед.
Похоронит или нет?
Да куда ж он денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится!
Закидает всех землёй.
Спи, дружинник, песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам года:
раз и два, и два, и два…
— Так сколько до мира осталось?
— Лишь бы Русь не сломалась,
а всё остальное неважно.
Отмоем, грехи не сажа!
Чернокнижник
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, он из книжек
время черпает своё.
Чёрный старец не стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уже тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду слова.
Всё на свете старец знает,
но не скажет никогда,
что на небе зла немало,
на земле его полно.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы — всё равно.
У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Чернокнижник что-то знает,
его волки сторожат.
Совы ухают глумливо,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы два!»
Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Смерть — прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут от оков.
Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой ты странице?
Не расскажет и не жди!
Смысла нет в листанье ветхом,
он хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков ещё терпеть!
Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
— Сколько же прочёл я книжек? —
бел-белы его слова.
Ой ты, пан Гайдук
Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной горе,
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе
уж не по нутру?
Может, турка ты погнал,
чи Мамая не застал,
али варвара пытал
или до смерти устал?
Гайдук-Гайдучок,
старый, сирый мужичок
на младом коне,
скачи скорей во двор ко мне!
Я паночка-панова
по имени Прасковья.
Не гляди, что я с Руси,
я со старой повести,
я из древних времён.
Мы про Украйну споём:
«Эй-ей-ей, на Руси
были, были волости:
раз — киевская Русь,
два — киевская Русь,
три — Киев стольный град,
четыре — Харьков общий брат,
и князь Владимир
владеет миром!»
— Ну что, берёшь меня в жёны?
— Старый я, обожжённый! —
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.
А я поплакала
и с Саратова
нашла себе великана
Михайло чудака, буяна.
А когда родила,
то спела песнь про Гайдука:
— Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики
ни себе, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем.
Десятый воин
Не просилась я за Русь стоять — плакала.
И берёзонька кивала мне: «Жалкая!»
Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.
Но если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!
Дралась с мужиком я да билась,
вскоре дитё народилось.
Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько можно же уже, десятый мальчик!»
Десятый мальчик войнам только нужный,
на погибель косяками ходить дружно.
Мне бы девочку, чтоб плакать не устала
обо мне: «Родная моя мама!»
Играй до племени
Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о том, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а от мужчины голодного.
Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.
Род вырастает в племя.
Племя (проходит время)
превращается в города,
а города — почти государство.
Государство — большое царство
маленького народа,
где большое слово Свобода
уже никому не ведомо.
А ты живи, не зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот мир не излечит,
не высушит наши слёзы.
Он камень на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
да войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
луна так сказочно спляшет.
А баба не дура — ляжет.
Песнь охотника молодого
Уточки вы серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю спать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому не даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.
Шестнадцать штук я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и всё что у меня с собой — ни крадено,
ни воровано, а луком-стрелою добыто
и… Ан нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
во двор на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»
Так гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью играючи.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.
Да мы других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
да уху из утищей ели.
Баю-бай, засыпай,
завтра рано вставать,
щит да меч поднимать!
Ай ты, охотник молодой
— Ой ты, охотник молодой да рано состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
дума в ум нейдёт, отчего же так?
— От того всё так, что больно молод я,
больно молод я, аж глаза болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцать три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а жена одна да беременна,
ой беременна моим племенем!
— Так ты пой да пляши, что сыны хороши,
что сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя те стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода пущай топорщится!
— Дык побелела борода раньше времени,
разнобой идёт пешком в нашем племени:
то сын народится, то дочь;
а надо сын, сын, сын, потом
