Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

Танго
Когда ненастье, склока его и пря
начнут сменяться кружевом декабря,
иная сука скажет: «Какая скука!» —
но это счастье, в сущности говоря.

Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!»
Сугробы скрыли лужи, «рено», «пежо».
Снега повисли, словно Господни мысли,
От снежной пыли стало почти свежо.
Когда династья скукожится к ноябрю
и самовластье под крики «Кирдык царю!»
начнет валиться хлебалом в сухие листья,
то это счастье, я тебе говорю!

Я помню это. Гибельный, но азарт
полчасти света съел на моих глазах.
Прошла минута, я понял, что это смута, —
но было круто, надо тебе сказать.

Наутро – здрасьте! – всё превратят в содом,
И сладострастье, владеющее скотом,
затопит пойму, но, Господи, я-то помню:
сначала счастье, а прочее всё потом!

Когда запястье забудет, что значит пульс,
закрою пасть я и накрепко отосплюсь;
смущать, о чадо, этим меня не надо —
всё это счастье, даже и счастье плюс!

Потом, дорогая всадница, как всегда,
Настанет полная задница и беда,
А все же черни пугать нас другим бы чем бы:
Им это черная пятница, нам – среда.

Как быстро воскресает навык!
Как просто обретаем мы
Привычный статус черных правок
На белых дистихах зимы.
Вписались в узы узких улиц,
Небес некрашеную жесть…
Как будто мы к тому вернулись,
Что мы и есть.
С какою горькою отрадой
Мы извлекаем пуховик,
А то тулуп широкозадый:
Едва надел – уже привык.
Кому эксцесс, кому расплата,
Обидный крен на пару лет,
А нам – костяк, – писал когда-то
Один поэт.
Как быстро воскресает навык —
Молчи, скрывайся и урчи;
Привычки жучек, мосек, шавок,
Каштанок, взятых в циркачи,
Невнятных встреч, паролей, явок,
Подпольных стычек, тихих драк;
Как быстро воскресает навык
Болезни! Как
По-детски, с жаром незабытым —
Чего-то пишем, всё в уме, —
Сдаешься насморкам, бронхитам,
Конспирологии, чуме,
И что нас выразит другое,
Помимо вечного – «Муму»,
Тюрьма, сума, чума и горе
Ума/уму?
Не так ли воскресает навык
Свиданий с прежнею женой,
Вся память о словах и нравах,
Ажурный морок кружевной:
Душа уныло завывает,
Разрыв провидя наперед, —
Плоть ничего не забывает,
Она не врет.

Смешней всего бояться смерти,
Которой опыт нам знаком,
Как рифма «черти» и «конверте».
Его всосали с молоком.
И после всех земных удавок
Еще заметим ты и я,
Как быстро к нам вернется навык
Небытия.

Средневозрастный кризис простер надо мной крыло.
Состоит он в том, что
Смотреть вокруг не то чтобы тяжело,
Но тошно.
Утрачивается летучая благодать,
Вкус мира.
Мир цел, как был, но то, что он может дать,—
Все мимо.

Устал драчун, пресытился сибарит,
Румяный Стива.
Вино не греет, водка не веселит,
Не лечит пиво.
Притом вокруг все чаще теперь зима,
Трущобы.
От этого точно можно сойти с ума.
Еще бы.

Хлам стройки, снега февральского абразив,
Пустырь промокший —
Я был бы счастлив, все это преобразив,
И мог же, мог же!
Томили меня закаты над ЖБИ,
Где, воленс ноленс,
Меж труб и башен я прозревал бои
Небесных воинств;

Но шхеры, бухты, контур материка,
Оснастку судна,—
В них можно видеть примерно до сорока,
А дальше трудно.

Теперь я смотрю на то же, и каждый взгляд
Подобен язве.
Того, чем жить, мне больше нигде не взять.
Придумать разве.
Ни лист, ни куст не ласкают моих очес,
Ни пеночка, ни синичка.
Отныне все, что хочется мне прочесть,
Лишь сам могу сочинить я.
Дикарские орды, смыслу наперекор,
Ревут стозевны.
В осажденной крепости объявляется переход
На внутренние резервы.

Так узник шильонской ямы, сырой дыры,
Где даже блох нет,
Выдумывает сверкающие миры,
Пока не сдохнет.
Так бледные дети, томясь в работных домах,
Устав терпеть их,
Себе сочиняют саги в пяти томах
О грозных детях;
Так грек шатался средь бела дня с фонарем,
Пресытясь всеми,—
И даже мир, похоже, был сотворен
По той же схеме.
Не то чтобы он задумывался как месть —
Не в мести сила,—
Но в приступе отвращенья к тому, что есть.
Точней, что было.
Отсюда извечный трепет в его царях —
Седых и юных;
Отсюда же привкус крови в его морях,
В его лагунах,
Двуликость видов, двуличие всех вещей,
Траншеи, щели —
И запах тленья, который всегда слышней,
Где цвет пышнее.

Я не стою и этих щедрот —
Долгой ночи, короткого лета.
Потому что не так и не тот
И с младенчества чувствую это.

Что начну – обращается вспять.
Что скажу – понимают превратно.
Недосмотром иль милостью звать
То, что я еще жив, – непонятно.

Но и весь этот царственный свод —
Свод небес, перекрытий и правил —
Откровенно не так и не тот.
Я бы многое здесь переставил.

Я едва ли почел бы за честь —
Даже если б встречали радушней —
Принимать эту местность как есть
И еще оставаться в ладу с ней.

Вот о чем твоя вечная дрожь,
Хилый стебель, возросший на камне:
Как бесчувственен мир – и хорош!
Как чувствителен я – но куда мне

До оснеженных этих ветвей
И до влажности их новогодней?
Чем прекраснее вид – тем мертвей,
Чем живучее – тем непригодней.

О, как пышно ликует разлад,
Несовпад, мой единственный идол!
От несчастной любви голосят,
От счастливой – но кто ее видел?

И в единственный месяц в году,
Щедро залитый, скупо прогретый,
Все, что вечно со всем не в ладу,
Зацветает от горечи этой.

Вся округа цветет, голося, —
Зелена, земляна, воробьина.
Лишь об этом – черемуха вся,
И каштан, и сирень, и рябина.

Чуть пойдет ворковать голубок,
Чуть апрельская нега пригреет —
О, как пышно цветет нелюбовь,
О, как реет, и млеет, и блеет.

Нелюбовь – упоительный труд,
И потомство оценит заслугу
Нашей общей негодности тут
И ненужности нашей друг другу.

В Берлине, в многолюдном кабаке,
Особенно легко себе представить,
Как тут сидишь году в тридцать четвертом,
Свободных мест нету, воскресенье,
Сияя, входит пара молодая,
Лет по семнадцати, по восемнадцати,
Распространяя запах юной похоти,
Две чистых особи, друг у друга первые,
Любовь, но хорошо и как гимнастика,
Заходят, кабак битком, видят еврея,
Сидит на лучшем месте у окна,
Пьет пиво – опрокидывают пиво,
Выкидывают еврея, садятся сами,
Года два спустя могли убить,
Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.

С каким бы чувством я на них смотрел?

А вот с таким, с каким смотрю на всё:
Понимание и даже любованье,
И окажись со мною пистолет,
Я, кажется, не смог бы их убить:
Жаль разрушать такое совершенство,
Такой набор физических кондиций,
Не омраченных никакой душой.
Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,
Фирменная секреция, секрет фирмы,
Вьются бестиальные белокудри,
И главное, их все равно убьют.
Вот так бы я смотрел на них и знал,
Что этот сгинет на восточном фронте,
А эта под бомбежками в тылу:
Такая особь долго не живет.
Пища богов должна быть молодой,
Нежирною и лучше белокурой.
А я еще, возможно, уцелею,
Сбегу, куплю спасенье за коронку,
Успею на последний пароход
И выплыву, когда он подорвется:
Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,
Однако никогда не до конца:
То ли еще я в пищу не гожусь,
То ли я, правду сказать, вообще не пища.
Он будет умирать и возрождаться,
Неутомимо на моих глазах,
А я – именно я, такой, как есть,
Не просто еврей, и дело не в еврействе,
Живой осколок самой древней правды,
Душимый всеми, даже и своими,
Сгоняемый со всех привычных мест,
Вечно бегущий из огня в огонь,
Неуязвимый, словно в центре бури, —
Буду смотреть, как и сейчас смотрю:
Не бог, не пища, так, другое дело.

Довольно сложный комплекс ощущений,
Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.

Был бы я царь-император,
В прошлом – великий полководец,
Впоследствии – тиран-вседушитель,
Ужасна была бы моя старость.
Придворные в глаза мне смеются,
Провинции ропщут и бунтуют,
Не слушается собственное тело,
Умру – и все пойдет прахом.

Был бы я репортер газетный,
В прошлом – летописец полководца,
В будущем – противник тирана,
Ужасна была бы моя старость.
Ворох желтых бессмысленных обрывков,
А то, что грядет взамен тирану,
Бессильно, зато непобедимо,
Как всякое смертное гниенье.

А мне, ни царю, ни репортеру,
Будет, ты думаешь, прекрасно?
Никому не будет прекрасно,
А мне еще хуже, чем обоим.
Мучительно мне будет оставить
Прекрасные и бедные вещи,
Которых не чувствуют тираны,
Которых не видят репортеры:

Всякие пеночки-собачки,
Всякие лютики-цветочки,
Последние жалкие подачки,
Осенние скучные отсрочки.
Прошел по безжалостному миру,
Следа ни на чем не оставляя,
И не был вдобавок ни тираном,
Ни даже ветераном газетным.