Года текут неспешной чередою исписанных страниц,
а почерк твой выводит
пунктиры нетерпения и паузы без слов и без надежды
прервать поток бегущих дней, и превратить их в ночи,
где арабески звезд мерцали бы на аспидном пространстве
под тремоло цикад и лисье тявканье, под перепевы
лягушек и всполошный окрик
неведомой и сонной птицы, – звуки,
стекающие в узкие воронки твоих ушей по
скользким стокам тьмы.
Игра воображенья, впрочем,
обманывает нас без злобы и тайных намерений, просто так.
Вот ветер гонит пепел и песок, озвучив посвистом
молитву богомола, ящерицы, дрожь колючек,
склоненных жарким дуновением,
и почва источает свой нектар, но этого
не передаст нам объектив.
Не передаст он и того, что расплылось
за крупным планом, за тобой, в прозрачной дымке
(снизу – дата: жизнь, как водится, расставлена по дням,
подобно фотографиям в альбоме).
Время, что нами овладело (словно бы хронометристом,
следящим за движеньем эталонных стрелок),
нас убедить пытается, мол, вечно лишь незримое –
отсутствие, что неизменно, потому – всегда присутствует.
И всё принадлежит ему: гробницы фараонов, плач
Гильгамеша, законы Хаммурапи, имена
двух сотен тысяч с хвостиком пророков,
упоминаемых в традиции исламской, но
непоименованных. (Наверняка мы так же
помечены в каких-нибудь отчетах, и числимся среди
рожденных в Азии, к примеру, в боге или в сердце,
или куривших с неким кёльнцем анашу
между Валенсией и Картахеной.) Мы
заперты в своей судьбе. Но небо и земля
не терпят неизвестности. План-кадр: горы
повисли над долиной, над тяжестью вечерних облаков.
Тихую мелодию (всё время выше на одну октаву)
напевают голоса камней: прожилки
базальтовые, точки кварца. И звенит земля. Ей вторят
флейты полых стебельков,
в сухих головках мака семена тряхнуло, как в маракасах, и
заныл песок, сдуваемый с бархана: по-арабски.
Играет Dead Can Dance и голос Лизы Джеррард
плывет по комнате и постепенно утекает
в открытое окно – во мглу и снежный шорох. Ты молчишь,
не в силах совладать с навязчивой фантазией. Ты здесь.
То, что тебя тревожит, залегло
на дне кофейной чашки, посмотри. Быть может,
ты увидишь знаки. Остальное –
домыслишь. Много ль нужно, чтоб открыть глаза?
Не больший героизм ли не видеть? Пустота
в какие-то мгновения сильней
воспоминаний и желаний. Бросить всё
и ринуться куда-нибудь взаправду – не так-то просто.
Ведь свобода, по сути, форма новой несвободы. Впрочем,
сейчас неважно – дойдешь ли ты пешком, отправишься
на самолете,
на поезде или на стуле дома. Зачастую,
неведомо знакомое – то, что всегда под боком. Но
мир трубит надсадно, бьет в литавры, чтобы
воздать себе осанну, чтобы заявить: я есмь. Для этой цели
используются модные журналы, фильмы, книги, глянец
рекламных транспарантов и щитов. А также фотографии –
оттуда, где ты себя оставил. Или – нашел.
Но там ли, здесь ли? Место
потому и место, что покидается: надолго ль, навсегда.
Вернуться – порою означает ссылку. Впрочем,
быть вздернутым на летней дыбе во сто крат
милее зимних снежных нежных кандалов.
Рвет ветер стылой пятерней заиндевевший тополь. Часть окна
покрыта ледяным ландшафтом.
Время и пространство к обману склонны.
Темные места мелодию не портят, но
распластывают, словно дым над топкою низиной:
сухие ветви, почва – всё в изломах, в трещинах;
и виден пыльный след, ведущий в никуда, верней,
к горам, к бурьяну, к сигарете,
к ветшающим дворам и дальше – в даль,
где родина всегда на горизонте, всегда видна и
так всегда немного осталось, чтоб дойти.
Смотри не отвлекаясь: этот путь нам предстоит пройти вне
речи, полной амплификаций, вне амуров, лета, что на память
нам норовит оставить лишь слепые снимки –
в разводах радужных и даже в пятнах
гелиофобии. Так одуряет свет,
что больше нет просвета. Только
и остается – двигать дальше, дальше, много дальше. Мимо
виноградников, вдоль берега, поросшего
бетоном, ряской, волосами утопленниц; смотри –
нить паутины нас соединила. Трачу пленку. Но боюсь,
что выйдет только два-три кадра: солнце. Ты
лицо закрыл рукой: диагональ
контрастной светотени. И еще
«не надо фотографий», ты сказал.
