СТРАННЫЙ ВЕЧЕР
Я помню. Помню, как сейчас:
Луна в тот странный вечер
Была — как деревянный таз,
Обстрелянный картечью.
И в сетке сумрака: дома
Чудовищами мнились,
Глаза тараща сквозь туман,
Лиловые, как ирис.
Обоим было нам смешно
В тот вечер беспричинно…
Кто ж станет отмерять весной
Восторги — на аршины?!
Ваш голосок-колоколец
С моим баском в дуэте
Был, точно перезвон колец,
Единственный на свете.
Весна — пьяна! об этом нам
Стихов писалась масса…
Но кто поверит, что она
Нам строила гримасы?
А в небе, — помню, как сейчас,
Луна в тот странный вечер
Была — как деревянный таз,
Обстрелянный картечью.
Квадриллионом лучиков
Солнце глаза пронзит,
Если, тоской замученный,
Выйду — отдать визит
Улице, той, что нежится,
Стройная, как стрела,
В пухе перинной снежности.
Дверь распахну! стремглав
Выброшусь, в шубу втиснутый,
В воздух студеный дня.
О, как легко повисну там!
О, как легко меня
Ноги помчат по россыпям
Давленного стекла!
Там — озорник мороз, сопя,
Щиплется, — чтоб стекла
Из остеклевших глаз слеза,
Чтобы на охре щек
Розами разукрасился
Кожи нежный клочок.
Кончено!.. Мысль об улице
Вспыхнула лишь на миг!
Сяду за стол — сутулиться,
Слушая шепот книг.
Рыжие скачут кони…
Ветер вослед им: Сто-о-ой!..
В воздухе от погони
Грохот повис и стон.
Это старик Октябрь, —
Плохонький режиссер, —
«Осени» так оттяпал
Сценку, что — стыд, позор!
Гаркнул — в артель артистов —
Каждому: «Сам играй!..»
С гиканьем и с присвистом
Вырос ответ: «Ол райт!»
Вмиг безобразник ветер
Вырвался и — гулять!
Парус срывать с корвета,
Резать речную гладь!
Рыжие скачут кони…
Ветер вослед им: Сто-о-ой!..
В воздухе от погони,
Грохот висит и стон.
Китаец лепит фигурки из теста,
Его окружает толпа зевак.
Сгрудились, склонились стеною тесной,
Китаец — мастер зевак зазывать!
Следят за ловкой игрою пальцев
С наивным вниманьем полсотни глаз.
Фигурки растут… И в ритмичном вальсе
В руках искусных ходит игла.
Чиновников важных ряд вырастает.
У рыцаря в шлеме блещет копье.
— А сабля, гляди, на ём… — золотая!
Знать, чин охвицерский…
— Кан-ка пуё!..[37]
Солдаты гордятся медной кокардой,
Купцы — животами (в руках — кошель!)
— Вон, куня!..[38]
— Ишь, тоже, цаца какая!..
— Лицо-то… лицо… брусничный кисель!..
Недолго на свете живут фигурки…
Цена им — пятак, чтоб прожить два дня.
Рассохнувшись быстро, в мусор, в окурки
Летят их тела, к потехе дворняг.
Фигурки из теста! Так странно схожа
Судьба ваша — с черной судьбой людей;
Но только за жизнь мы платим дороже,
И мачеха-Жизнь к нам еще лютей.
Колдовская ночь! Мороз жестокий
Хочет кровь артерий затушить,
И туман глядит глазами Блока
В нищенскую пустоту души.
Фонари качаются — слепыми
Призраками снятых с неба звезд.
Со двора на них, с глазами злыми,
Лается провинциальный пес.
Сердцу холодно. И, согреваясь,
Сердце сказку теплую творит:
Предо мною улица кривая
Принимает петербургский вид.
И в тумане улицы — виденья:
Пушкин, Достоевский, Гоголь, Блок,
Чьи неумирающие тени —
Всей былой России эпилог.
Хочется упасть лицом в сугробы
Сонного проспекта и уснуть,
Чтоб забыть, смиряя в сердце злобу,
Ту страну, куда заказан путь.
Я слушаю
твой
влекущий голос,
Аукающий
из Владивостока.
И сердце — в смятеньи,
как радиола,
Послушная дальним
токам.
Грудью своей
восьмисоткилометровой
Нас,
озверев,
растолкало пространство.
Меж нами,
с присвистом,
пронзающим ветра вой,
Лишь поезд,
как нищий с котомкой,
странствует.
Мне — праздник,
когда,
вскричав мое имя,
Почтарь серьезный
в зеленой тужурке
Приносит пакет
со слезами твоими,
Выплаканными
в зимние
пурги.
Читаю.
И вижу
миниатюрный,
Опененный кружевом
твой платочек,
Который служит
бездонной урной
Бессонной тоски
в одинокие ночи.
Ложусь.
Погружаюсь в туманные кущи.
И лестницей сна
в небо высокое,
Уводит меня
твой голос влекущий,
Аукающий
из Владивостока.
1931 Харбин
Отчего, скажи мне, ты такая
Нежно-золотая, как закат?
Отчего, в моих объятьях тая,
Ты загадочный свой прячешь взгляд?
Отчего, скажи мне, эти косы
Так черны, как беспросветный мрак?
Отчего в твоих глазах раскосых
Мне мерцает сказочный маяк?
Отчего, скажи мне, так душисты
Эти плечи, сладкие, как мед?..
Хорошо под небом золотистым
Нежно прижимать к ним теплый рот.
Ты грустишь, свою тоску скрывая,
Незабвенная моя Линь-Ху.
Ты чужда, язычница святая.
Душному и сладкому греху.
О могучих, о крылатых джонках
(Злая поэтическая ложь!)
Голосом нежнее лютни тонкой
Ты мне песни грустные поешь.
Мчит тебя из города чужого
Песня легкокрылая назад.
Знаю, вспомнила родной Сучжоу…
Дом отца… луной залитый сад…
Замолчи! Мне эта песнь знакома.
Я заплакать сам с тобой готов
О тепле утерянного дома,
Ласке незабытых вечеров.
Помолчим, сплетем теснее руки.
В поцелуе заглушим тоску.
В радостной, в невыразимой муке
Мы сгорим с тобой, моя Линь-Ху!
Знаю, что опять, в объятьях тая,
Будешь прятать ты свой робкий взгляд,
Грешница, язычница святая,
Нежно-золотая, как закат.
Но в глазах лукавых и раскосых
Я найду свой сказочный маяк,
И меня задушат эти косы,
Черные, как беспросветный мрак!
Шанхай
