Николай Алл - Русская поэзия Китая: Антология

Я целовал твое святое тело,
Я целовал твои святые руки;
Но ты, божественная, захотела,
Чтоб наше счастье стало нашей мукой.

И стало так. По твоему веленью
Дневное солнце больше не всходило.
Я стал молиться, преклонив колени,
Невидимому черному светилу.

Я стал учиться трудному искусству
Быть каменным, быть всюду одиноким.
Я поклонился в ноги Заратустре
И сам себя стал называть пророком.

Я уходил под своды древних храмов,
Где, в свете свеч, пред золотым Майтрейей
В тумане фимиама дремлют ламы,
Рыдает гонг, и жертвенник алеет.

Я там искал Сторукую богиню,
Ту, у которой бронзовое тело,
Одежд которой дым струею синей
Касается неслышно и несмело.

Я жег пред нею тлеющие свечи,
Бросал в огонь священную бумагу.
И на лицо ее, на грудь, на плечи
Смотрел со страстью, с дерзкою отвагой.

Божественная! Ты глядела строго
Куда-то вдаль, в ненужное нам небо.
Вокруг тебя толпились молча боги,
Прося — со мной — твоей любви, как хлеба.

Да, это ты! Века, тысячелетья.
Мильоны лет — ты та же, ты все та же;
И эти храмы, пагоды, мечети —
Тебе, звезде, которая всех краше.

Какая невозможная весна!
Какое злое бронзовое солнце!
Цветут магнолии. И эта новизна
Мучительнее, чем бессонница.

Мелькающие пятки потных рикш
Чарльстонят по веселому асфальту,
И хочется запеть девичьим альтом
Сердцещипательный романс «Шери».

А ночью — я, никчемный и чужой,
Ищу чего-то в матовом тумане,
Грущу о чем-то. И Шанхай большой
Меня ко дну огнями баров манит.

Но ради блеска чьих-то близких глаз,
Сияющего мне во тьме мытарства,
Твой яд, весна, я превращу в лекарство.
И дни пройдут — и разорвется мгла.

Александр Сергеевич!
Про вас ли это рассказывают книги,
Что вы были необычайно суеверны?

Вы, гений своей страны,
Вы, буян и бунтарь,
Вы, ловелас и скептик,
Вы верили…
                    Но нет, этого не могло быть!
Верили в глупые народные приметы
И так таинственно шушукались
С темными тайнами магнетизма.

Вспомните,
Как вы откладывали карету до завтра,
Если в момент отъезда
Лакей вручал вам забытые часы
Или же носовой платок.

Помните, в какое сильное смущение
Привело вас пролитое на стол масло?
И многие, многие миллионы соотечественников
Вспоминают теперь с улыбкой
О счастливом «нащокинском» фраке,
В котором в Москве
Вы пришли просить руки у Гончаровой.

Его вы стали носить
Во всех серьезных случаях жизни,
И в нем же, именно в нем
Вас приняла к себе гостеприимная вечность.

Вспомним, наконец, и о цыганке,
Предсказавшей вам
Скорую смерть от «белой головы».

Как серьезно вы отнеслись к гаданью!
С каким детским трепетом
Бегали вы с тех пор от белокурых,
Страшась с ними знакомств!

Но непостижимое — подстерегло.
И не помогли вам тогда
Ни гаданья, ни предостережения.
Ни даже бирюзовое кольцо на пальце,
Спасающее «от насильственной смерти».

Несравненный Александр Сергеевич!
Вы, гений нашей страны,
Вы, буян и бунтарь,
Вы, ловелас и скептик, —
Если вы так по-ребячески
Верили в непостижимое,
То что же тогда делать мне,
Обычному человеку,
Который, как и все, жаждет — жить,
Но который не знает, что такое — жизнь,
И, самое главное,
Что же такое там — над жизнью?

Дышу дыханием святым
Деревьев, трав и тверди синей,
И солнце кругом золотым
Плывет в пылающей пустыне.

И сердцу праздному легко,
Когда, и грустный, и безвольный,
В покой уснувших облаков
Струится голос колокольный.

Он будни сонные пронзит,
Он души сонные разбудит,
И к алтарям, где свет горит.
Придут измученные люди.

И станет им легко, как мне,
Как мне в моем огромном храме,
Где даже воздух весь в огне,
Под голубыми куполами,

Где расцветает каждый куст
Неопалимой купиною,
И вышний мир так мудро пуст
Непознанною глубиною.

Россия. Петербург. Нева.
Как ни зови их, смысл все тот же.
Душа забудет все слова,
Но этих позабыть не сможет.

Нас цепкая связует нить,
Клубок таинственный и грозный.
Не вычеркнуть, не примирить…
О Родина, с тобою розно

Чем я живу, как жить могу?
Печалью, длящейся годами,
Иль памятью?.. Я берегу
Ее, как выцветшее знамя,

Впитавшее сражений дым,
Как щит, с надеждою несомый, —
Когда-нибудь, немолодым,
Сквозь слезы улыбнуться — дома.

Последнее нашлось звено,
Сбывается все слово в слово —
Вот башенка с одним окном
И с дверью на семи засовах.

Вот сад, где не растет трава,
Где дерево всегда из листьев…
Все то, что раньше узнавал
В рисунке чьей-то древней кисти,

Возникло вдруг передо мной
На площади пустой, бескрайной…
Я в дом войду — и путь земной
Осветится последней тайной.

В пустынной церкви, днем, одна,
Ты поднимаешься на хоры,
И вздрагивает тишина
При взлете шелковых оборок.

Задумчиво проходишь ты
По медленно скрипящим доскам…
Вон там, внизу, — ряды святых
Молчат, закапанные воском.

И прямо пред тобой — алтарь,
Подальше, чуть правей — распятье,
А руки рвут с груди янтарь,
И мнется шелковое платье,

Как на коленях, с высоты,
Прильнув к расшатанным перилам,
Не дрогнув пред лицом святых,
Ты шепчешь: «Господи, помилуй…»

Посыпанная солью корка хлеба,
Глоток воды в лесу из родника…
Мой путь идет за ту черту, где небо
Сошлось с землей. Дорога далека!

Взлетают крылья мельниц над деревней.
Над тихой речкой тает тень моста.
Передохну я у часовни древней,
Разрушенной, забытой, без креста.

Легко дышать. Легка моя котомка
И палка сучковатая легка.
Приду в село. Урядник скажет громко:
— Как звать тебя? Возьмите старика!

Ни имени, ни радости, ни грусти.
— Непомнящий… — и, поднимая взгляд,
Увижу, как урядник взор опустит.
— Куда идешь? — Куда глаза глядят.

И скажет он — чуть дрогнет голос строгий:
— Пустить его! — Окончился допрос.
Вздохнут старухи: —  Странничек убогий,
Забыл, как звать… Спаси его, Христос.

Уехать… Любимое слово —
Его твердить не устану,
Много во мне такого —
Наверно, от предка цыгана.

Уехать… хотя бы в трюме,
Где крысами пол исцарапан,
Сдержанней став и угрюмей —
На берег спуститься по трапу.

Уехать… И этим вот словом
Мир, как альбом, перелистан…
Видится город портовый,
В сумерках сонная пристань.

С улыбкой в глазах скажу на прощанье: «Так надо».
Радость не скрою и тем от себя оттолкну…
Исчезнет вокзал. Растает вдали эстакада.
Вечерние тени подступят вплотную к окну.
Приснится в вагоне мне шумный неведомый город,
Где в пыльных конторах лежат на столах чертежи.
Где все я забуду, где жизнь деловитая скоро
С другими столкнет, и прошлое станет чужим.

Воедино собираю я отрезки,
Жизнь скрепляя просмоленной нитью,
В провалившемся, наскучившем гротеске
Незадачливый бессменный исполнитель.
В безысходном черпаю усладу,
Голос будней внятен мне и близок —
Спор соседок, сплетен едкий ладан, —
Запах щей и чьи-то вокализы.