Вместо строфы 6.
Что весеннего сумрака краше?
Только помни, как в первом бою
Шли в разведку товарищи наши
И стоял комиссар на краю.
КС Вместо 7–20.
Я пальцы ломаю, я скрипку беру
И вот затеваю другую игру.
И звоны другие выходят дрожа,
Попутчики бури, клинки мятежа, —
Не в меру взволнован, не в меру ретив,
Марсельского марша громоздкий мотив.
И вот уж дороги бегут и спешат,
Тропинки крадутся, гремят, шебуршат.
И, дрогнув, сорвался последний шлагбаум.
— Ораниенбаум, Ораниенбаум!
Маркизова лужа и краковский дым,
И я становлюся совсем молодым.
Балтийского флота поют штурмана,
Что жжет, обжимает и дарит весна.
И в два перехода я вновь узнаю
Такую простую свою колею.
И звоны другие выходят дрожа,
Попутчики бури, клинки мятежа, —
Не в меру взволнован, не в меру ретив,
Марсельского марша громоздкий мотив.
Мальчишка смеется, мальчишка поет,
Но старую скрипку назад не берет.
КС После строфы 1.
Если будни гремят Карманьолой,
Если ветер уходит на юг,
Даже губы девчонки веселой
Непонятные песни поют.
После строфы 3.
Среди низкого моря и мрака
Не гремит, спотыкаясь, джазбанд,
Только вспыхнут огни Скаггерака,
Легкой тенью пройдет Гельголанд.
Вместо строфы 5.
А в смятенья глухих переулков
Ночь разводит мосты, и опять
Там, где стынут дороги на Пулков,
Паренька дожидается мать.
«Звезда», 1928. № 1.
От сумерек мира в немыслимом сходстве,
Сменяя обличье наречий и карт,
Не тенью на стены бросается отсвет
Булонского леса, Монмартра, мансард.
Нет! Живопись эта кружит, как в серсо, —
Квадратики, ромбы и кубы,
Пока прижимает к тебе Пикассо
Свои лиловатые губы,
Покуда синеет, покуда рассвет
На тысячу красок перебран,
Меняясь в наклейках и тая в росе
Над фабрикой «Хорто-дель-Эбро».
Вот сумерки века, искусства распад,
Немыслимый уговор братский,
Когда и палитры стучат невпопад,
И глохнут неверные краски.
Но всё же люблю я весь этот разор,
Размытые суриком тропы,
Где падает море от черных озер
На плоские крыши Европы.
Преддверие века, Марат и Конвент,
Сюда не доходят корнями,
И только спадает в узорной канве
Зеленый и синий орнамент,
Да плечи натурщиц, да розовый брод,
Да черного дерева контур,
В котором, как маятник, взад и вперед,
На ветке качается кондор.
Анютины глазки, к тюльпану тюльпан,
Петлицы драгунского смотра,
Но сразу врывается с песней толпа
В кромешный покой натюрморта.
От брамселей смятых, от низких бортов,
От мачт розоватого цвета,
Как песня, скользнувших с Марселя, с Бордо
За четверть часа до рассвета.
Что это? «Стремится душа в примитив»?
Бьют склянки, качается море,
И сразу спадает дикарский мотив,
Походная песня Маори.
Рубеж океанов. Гоген! Это ты,
Работа без срока, без пауз,
И легче, чем краска, врастает в холсты
Линейный стремительный пафос.
Но всё же от Лувра качается дым,
Горчит и мельчит непрестанно,
Хрипит перерезанным горлом твоим,
Пугает упорство Сезанна.
Искусство не медлит, а значит, оно
Для Франции слишком опасно,
И каждый из тех, кто свергает канон,
Не сын ей при жизни, а пасынок.
Я вышел шатаясь, и сразу насквозь
До края проняло гитарой.
На заячью шапку пахнуло Москвой,
Как своды Блаженного, старой.
Там падают струны, там глохнет бильярд,
Чадят папиросами «Ира»,
Притоны и церкви московских бояр,
Всё столпотворение мира.
Но сразу за этим развалом — закат
И песня про рыжего Джона,
И долго на город глядят свысока
Щербатые трубы Гужона.
1927
«Новый мир», 1928, № 10.
Привычка фамильярничать с героем,
Быть с ним на ты и свысока
Глядеть на жизнь его, на мелкие забавы,
На самую любовь героя к героине —
Уже давно вошла в литературу.
Конечно, нет рецептов, по которым
Смогли бы мы живописать героя,
Как нет, понятно, точных указаний
На все детали в нашем ремесле.
Но слышишь, как классической повадкой
Над паводком всех наших пресных рек,
Над полупресной бурей с Финского залива,
Над льдами в Северном Полярном море
Встает совсем особенный герой.
Когда в пятнадцатом столетья герцог Альба
Вошел с солдатами своими в Нидерланды,
В страну, где на горшке,
На пузыре свином,
На тонкой камышинке
Наигрывали роковые песни
Столетиям, идущим под уклон, —
Один из тех полков, которые жестокость
Неистового герцога узнали, восстал
И перешел к врагам, чтобы сражаться
Под знаменем мятежных Нидерланд.
Спешило поздней ночью донесенье
Полковнику восставшего полка:
«Полковник! Вы и каждый из вашего отряда,
Попавшийся мне в руки,
Повешен будет палачом отменным
На первом подвернувшемся столбе».
Полковник оглянулся:
Дорожные качалися столбы,
И от зеленых перекладин лип
Ложилась тень на узкую дорогу,
Но пар вставал от розовых подпалин
Замученных и пристальных коней,
А волонтер сидел на барабане,
Трактирщицу взыскательно обняв.
И написал тогда в ответ полковник:
«Я облегчаю ваш непроходимый труд,
Любой солдат из нашего полка отныне будет
Носить с собой веревку, гвозди к ней
И весь набор, потребный палачу
Для скорого свершенья приговора».
Полковник знал, что делал, — ни один солдат
Не сдался в плен живым, а большинство
Оставшихся в строю — после конца войны
Носили на плече, как знак кромешной славы,
С веревкой крепкою два ржавые гвоздя.
Должно быть, такова всегда судьба героев:
Узнав лицо беды, лицом к лицу
Смотреть на смерть и солнце,
Не отводя глаза
От черного слепительного света.
И мой герой — не малохольный мальчик,
Не меланхолик с тростью и плащом,
Не продувной гуляка, о котором
Кругом дурная песенка бежит.
Нет, человек обыденных примет,
Невзрачного геройства,
Не ради славы и жизнь саму приемлющий
И смерть,
Но делающий подвиг потому,
Что иначе он поступить не может, —
Единственный понятный мне герой.
Он за станком в тяжелой индустрии,
Он за кайлой на горных приисках,
Он плуг ведет по всем полям Союза,
Он — кочегар, он — летчик, он проходит
Сквозь жаркие теснины океана,
Сквозь духоту всех четырех стихий.
Но мы пока в глуши
Блуждаем между четырех деревьев
И неумело создаем героев.
Они у нас приглажены Наведен
На них известный лоск Они решают
Вопросы пола, влюбляются, страдают
На фоне модной, несомненно, темы.
И пафос весь уходит на любовь.
И вот живет писчебумажный мир:
Героя в чернильный ад ввергают за грехи
И в картонажный рай за доблести возводят.
Слепая ночь восходит над Европой,
Заря шумит над нашею страной.
Уже идет герой в литературу прозы,
Сквозь дым и гарь, сквозь корректуры,
Как через весь громоздкий этот мир.
1927
КС.
«Немало погибло ребят на фронтах,
С винтовкой в руках,
С цигаркой в зубах,
С веселой песенкою на губах».
А нынче —
Мы снова подходим к боям,
Как в годы Упорства и славы,
И новые песни Выводит баян
Друзьям из-за Нарвской заставы.
Пускай по бульварам
Ночною порой
Несутся вприсядку
И с гиком,
Друг другу вручая
Условный пароль,
Запевочки Гопа со смыком:
«Так бесперерывно пьешь и пьешь,
Гражданам прохода не даешь,
По трамваям ты скакаешь,
Рысаков перегоняешь
И без фонарей домой нейдешь».
Не «Яблочко» нынче баян заведет,
Нет! Глотка срывается в марше.
Мою он давнишнюю песню поет
Про легкое дружество наше.
Ту песню, которую я распевал, —
Ее затянули подростки,
Она задымилась в губах запевал,
Как дым от моей папироски.
Товарищ, товарищ, проходят бои,
Мы режемся разве что в рюхи,
И скоро к перу привыкают мои
Привыкшие к «ма́ксиму» руки.
Но так же, как прежде, я верен боям
И го́дам упорства и славы,
И песням, которые водит баян
Друзьям из-за Нарвской заставы.
1927
