Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

Все звезды остыли, но знаю, тебе уж
Доро́гой, что гнет на далекий фольварк,
Такою же ночью встречался Тадеуш
Костюшка, накинувши плащ и чамарк,

За ним палаши небывалого войска,
Шумят портупеи, как ночь под Москвой,
И клонится сумрачный ветер геройства
Над трижды пробитой твоей головой.

«Отчизна! Не знаю я тягостней судеб,
Чем эти скользящие навзничь струи,
Кто шаткою ночью ту землю забудет,
Которую кровью и потом поил».

Отчизна!
Но, впрочем, невнятны названья:
«Отчизна»,
«Отечество»,
«Родины дым»
В стране, где глухая тропа партизанья
Сегодня следом легла молодым.
И вот стеариновый меркнет огарок,
Торопится дюжина жбанов и чарок:
«Польша от мержа до мержа,
Мать Ченстоховская, ты ль
Тонкими пальцами держишь
Знамени польского пыль».

За пустошью цвета застывшего воска
Встает арьергард незнакомого войска.

Прислушайся! Это не ветер, а отзыв,
Мешая границы, дороги, мосты,
Сливает текстильные фабрики Лодзи
Со сталелитейною вьюгой Москвы.

От кинжала, который за вольность
Подымают в дворцах королей,
От мужицкого бунта на волость
Уходящих в безвестность полей,

Над путями любого простора,
Распростертыми в мгле и в пыли,
Где стучат гильотины террора
Восемнадцатым веком земли.

Но не так, исподлобья ощерясь,
Как лавина срываяся с гор,
Христианство свергавшая ересь
Подымала на церковь топор.

Так ночами прошла поножовщина
В безалаберный лад кистеней, —
Талым следом метет пугачевщина,
Бьют дреколья с киргизских степей.

Он проходит вдоль снежного поля.
Волчьим следом ложится заря.
В эту полночь «Народная воля»
Обрекает на гибель царя.

Но романтик, мечтатель и спорщик
Слышит ветер с далеких сторон,
И хранит дина́мит заговорщик,
Террористом становится он.

И за грохотом царской кареты
Он последнюю бомбу берет,
Эти легкие руки согреты:
«Хорошо умереть за народ».

Сумрак смертью и гибелью дразнит,
Но пускай вырастают во мглу
Эшафоты отверженной казни,
Барабаны стучат на углу.

Есть террора последняя мера:
То надменная смерти латынь,
Что врывается в гром Робеспьера,
В нескончаемый треск гильотин.

Над путями любого простора
Это снова обходит века
Угловатой походкой террора
Нестихающий гром ВЧК.

Разве ты этой песни не знала, —
Там Республика строит полки,
Там проходят столы Трибунала,
Моросят на рассвете штыки.

Самый дальний, неведомый правнук!
По-другому деля бытиё,
Так проносим мы заговор равных
Во бессмертное имя твое.

Демократия, сумеречный сон,
Истерзанная пулями стихия,
В парламентский оледенелый сонм
Уже вступала запросто Россия.

Так вся страна — дешевые подмостки,
Провинции полуночной урон.
Четыре бьют хвоста четыреххвостки
От четырех отверженных сторон.

То крякая, то прямо оседая,
Не пощадивши больше ничего,
Тогда вкатила вольница седая
Сюда отгулы грома своего.

И вот идет великая проверка,
Братаются заводы и полки,
Сентябрь пылит над ставкой главковерха,
Как над глухою заводью реки.

Ефрейторы и унтер-офицеры
Георгиевский растоптали крест,
Их исполком уже пьянит без меры
И циммервальдской левой манифест.

Фронты гремят, они ложатся в дыме,
Они сражений лузгают туман,
И реет имя Ленина над ними,
Как громовой столетний ураган.

Например, это небо, которое
В полусонке почти, в забытьи,
Расписное, зеленое, скорое,
В роковые летело рои.

Например, это небо, прошедшее,
Побираясь, по ситным дворам,
То глухое, то вдрызг сумасшедшее,
Оголтелое небо дворян.

Там спириты, и спирт, и раздоры
До рассвета качают столы.
Ту Россию ведут мародеры,
Продают ее из-под полы.

Там от самого теплого марта,
От морозного дыма страстей,
Будто шкура, распластана карта
Объявляющих бунт крепостей.

То кондовая вся, то ледащая,
То гремя, то мурлыча едва,
Ты проходишь как шлюха пропащая,
Позабытая мною Москва.

Вот уклада дворянского зарево,
На заре первопутком звеня,
Синим отблеском сумерки залило,
Дребезжа, ослепило меня:

«Берег весь кишит народом, —
Перед нашим пароходом
Де мамзель, де кавалье,
Де попы, дез офисье,
Де коляски, де кареты,
Де старушки, де кадеты»[8].

Этот Запад отвержен, как торжище.
«Sensations de madame Курдюков».
Что ж, Россия дворянская, топчешься
Над скварыжною далью веков.

Эх, дубинушка, сумрачный берег,
Левый берег, раскат топора,
Может статься, что «новых Америк»
В эти дни приближалась пора.

В час последней тоски и отчаянья,
Нестерпимо сдавившего стих,
Отошедшая песня нечаянно
Нарекла страстотерпцев своих.

Этот первый, над пустошью пройденной
Не забывший почти ничего, —
Бьется за полночь черной смородиной
Самородная песня его.

Страстотерпец и, может быть, мученик,
Это ты, низвергатель основ,
Снова рубишь узлы перекрученных
Крепким шнуром бикфордовым слов.

Динамит этих слов не взорвется,
Только ночь просвистит у реки,
Сразу попросту песня поется,
Синих молний мелькают клинки.

И другой, сквозь кирпичные арки
Из конца пробиваясь в конец,
Водит сумрачный ветер анархий
Оголтелую смуту сердец.

Словно отговор песен и смуты,
Словно заговор странствий и бед,
Над тобой поднимается лютый,
По ночам ослепительный свет.

Ты беглец, ты отвержен от мира.
Ты изменник, но если б ты знал,
Что и выговор губ дезертира
Беспощадный учтет трибунал.

Вновь теснится былая забота.
Что, глуха, мимолетна, светла,
На дощатый помост эшафота
Под цыганскую песню вела.

Только в посолонь утра и грома,
Над безмолвным отвесом вися,
До последнего мертвого дома
Зашаталась империя вся.

Пусть поэты эпохи минувшей
Одиночество взяли в завет:
Смертным утром врывается в души
Ледяной ослепительный свет.

Вот проселок, отверстый, как ода,
В ночь летит, задыхаясь в дыму,
Мне постыла такая свобода,
Тяжко жить на земле одному.

Только тысячи тех, для которых
Время вызубрит бури азы,
Молодой подымается порох,
Весь отгул первородной грозы.

Запевала и песенник знает,
Как поют по степям кобзари,
Как на выручу день наступает
Сквозь размытые тропы зари.

Пусть летят от глухого разъезда
Поезда, пусть теснится весна —
Словно воля партийного съезда,
Наша первая песня властна.

Мы идем страстотерпцами воли,
Первородные дети земли,
Что же, юность кончается, что ли,
Серый сумрак пылится вдали.

Или снова зальются баяны,
Все окраины ринутся в пляс,
За моря, за моря-океаны
Ходит запросто песня о нас.