Глава десятая
ОСОБНЯК НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ
Года молодые, куда вы стремитесь?
К планетам и звездам! А мы и не знали,
Что есть в окончаньи трудов и строительств
Не только восторг, но и доля печали.
Снесли эстакаду в последнюю смену.
В Охотном ряду не увидишь отныне
Трамвайных платформ, так похожих на сцену,
Где люди сидят на песке, как в пустыне.
Разобран копер и фанерный рабочий.
Забор превратился в обычные доски.
Но жизнь останавливаться не хочет:
Поручен нам новый объект — Маяковский.
Он станцией станет, поэт наш любимый.
Как плыть пароходом товарищу Нетте,
Так быть Маяковскому залом глубинным,
В стальные колонны и мрамор одетым.
У каждого в жизни сейчас перемены:
Направлена в Промакадемию Леля;
Акишин учиться пойдет непременно:
Не всем в академии, можно и в школе!
Уфимцев экзамен сдает на пилота,
Уже он на «чайке» взвивается в тучи;
И новая ждет бригадира работа:
Теперь в подчиненье он смену получит.
Он ходит вразвалку, веселый и гордый,
Чуть-чуть свысока он обходится с нами
И носит на лацкане новенький орден —
Пусть не Боевое (Трудовое), но Красное Знамя!
Почетное звание краснознаменца
Нам с детского сада являлось ночами
Буденновской лавой под яростным солнцем,
Борьбой пограничника с басмачами.
И вот этот орден для нас отчеканен,
Он лучшему парню вручен по заслугам,
Эмаль его можно потрогать руками
И рядом стоять с бригадиром и другом.
Пускай бригадир погордится! Не важно!
Ведь он, как и все мы, вчерашний мальчишка
В руках его книжка в обложке бумажной.
Моя — понимаете! — первая книжка.
И он говорит мне: «Написано бойко,
Показана наша подземная стройка.
И ясно видна установка комсорга —
В стихах исключительно много восторга.
Все было, пожалуй, труднее немного.
Зачем тут одни лишь веселые лица?
Не критик я, чтобы оценивать строго,
Но думаю, надо тебе поучиться.
Нужны государству и людям поэты —
Великие годы еще не воспеты».
…Особняк на Тверском бульваре,
Юный Горьковский институт.
Дверь открыта. Смелей, товарищ!
Нас науки и книги ждут.
Коротка у меня анкета,
Биография коротка.
Метростроевца, не поэта
Принимают сюда пока.
«Познакомиться не хотите ль?» —
Трубку толстую закурил
С кинофабрики осветитель.
«А зовут тебя как?» — «Кирилл.
Впрочем, можешь, если захочешь,
Костей звать меня, например.
Я картавлю, мне трудно очень
Выговаривать „л“ и „р“».
Вот скандалит парнишка вздорный
С разлохмаченной головой,
Бывший жулик и беспризорный
Из колонии трудовой:
«Это верно, я был бродяга,
А теперь я рабочий класс!
От Макаренко есть бумага.
А не примут — зарежусь враз!»
И глядит на него сердито —
С ней никто еще не знаком —
Тонконогая Маргарита
С тонким, жалобным голоском.
Вот еще пришел — погляди-ка,
Это малый не без затей,
Двухметровой длины заика,
Сочиняющий для детей.
Начинающие поэты,
Мы священным огнем горим,
И тепло нам, хоть мы одеты
Легковато для наших зим.
Со стихами тонки тетради.
Предстоит еще сочинять
Песнь о Зое, «Митинг в Канаде»,
«Дядю Степу» и «Жди меня».
В институте нету традиций,
И порядка покуда нет.
Не приучены мы учиться
Дети первых советских лет.
Дело тут не в священной лени,
А скорее в том, что как раз
В первой и во второй ступени
Все загибы пришлись на нас:
Смесь гимназии с производством,
Школьных митингов полоса.
Так ломаются у подростков
В ранней юности голоса.
Есть наука — сплошная скука,
Есть предметы и для души.
Прокатились мы по наукам,
Как по скользанке малыши.
Пионерские песни спеты,
В институте терзают нас
Неуменье вести конспекты
И неполных знаний запас.
Когда, провалившись на третьем предмете,
Я вышел на улицу, гордый и хмурый,
За мною пошли (я не сразу заметил)
Какие-то две непонятных фигуры.
Я начал шаги прибавлять воровато,
Потом оглянулся: придется ли драться?
Да это ж из нашей бригады ребята —
Кайтанов с Уфимцевым! «Здравствуйте, братцы!»
«Здорово! — ответил невесело Славка.
(Кайтанов молчит, только туча во взоре.) —
Печальная нами получена справка,
Как ты в институте бригаду позоришь».
Тут начал Кайтанов: «Ты ходишь с фасоном,
Значок метростроевца носишь в петлице,
А сам оказался дешевым пижоном,
Который форсит и не хочет учиться.
Учти, что богема сегодня не в моде.
Уфимцев, скорей отведи мою руку,
Иначе я съезжу студенту по морде —
Такую, быть может, поймет он науку».
Уфимцев не выдержал мрачного тона,
Он лапы свои положил мне на плечи.
«Поедем к Кайтановым, к нашим влюбленным,
В семейном кругу проведем этот вечер».
Кайтанов кивнул, не добавив ни слова,
И я захлебнулся такой теплотою,
Высоким приливом участья такого,
Которого я, вероятно, не стою.
Глава одиннадцатая
В СЕМЕЙНОМ ДОМЕ
Остались за дверью и слякоть и холод,
Сегодня мы гости семейного дома.
Однако для тех, кто бездомен и холост,
Женатый товарищ — отрезанный ломоть.
Кайтанов наш стал Колокольчик, Коляша,
Кайтанчик, Кайташа, Николенька, Ника.
На вышитых воротах русских рубашек
Цветут васильки и растет земляника.
Как счастлива Леля! В ней новая сила:
«Ребята, к апрелю мы ждем человечка».
Как счастлива Леля! Она ощутила,
Что в ней застучало второе сердечко.
«К нам утром Акишин зашел на минуту.
О радости я и ему рассказала,
А он не поздравил меня почему-то,
Стал мрачным, хотя улыбался сначала.
Не знаете, что с ним сейчас происходит?»
«Да просто, наверное, молодость бродит!»
«А он, говорят, уезжает?» — «Слыхали,
На Дальний Восток, в беспокойные дали.
Туда добровольцами едут девчата,
Зовут „хетагуровским“ это движенье.
Работы и трудностей край непочатый,
Ветров и морозов жестокое жженье.
Горячий призыв Хетагуровой Вали
Повсюду у нас в комсомоле услышан».
Тут Слава сказал: «Мы гадать не гадали,
Что вдруг „хетагуровкой“ станет Акишин».
Но Коля ему погрозил кулачищем:
«Не смейте Акишнна трогать, ребята!
Когда мы в товарище слабости ищем,
Выходит невесело и подловато».
И, вспомнив о роли хозяина дома,
Кайтанов за стол приказал нам садиться.
«Мы с Лелей сейчас ожидаем знакомых,
Немецких товарищей — Гуго и Фрица».
(За годы войны, испытаний и странствий
Утратилось воспоминанье живое,
Забыл рассказать вам я про иностранцев —
У нас на строительстве было их двое.)
Когда обещали — минута в минуту,
Явившись с коробкой конфет из Торгсина,
Они комплимент отпустили уюту,
Им все показалось у Лели красивым.
(Мы пели в те годы о Веддинге песни,
Гостей окружив ореолом скитальцев.
Нам только казались ненужными перстни
У них на лохматых веснушчатых пальцах.)
Радушно похлопав друг дружку по спинам.
Мы сели за стол, и пошли разговоры
О нашем метро, о подземке Берлина,
Про ихний Шварцвальд, про Кавказские горы.
Немецкие гости в беседе веселой
Коверкали слов наших русских немало,
И школьное знанье немецких глаголов
Немного, а все-таки нам помогало.
Немецкое слово и русское слово,
Как ветви деревьев, сплетались в тот вечер.
Еще неизвестно, где встретимся снова,
Какие нам жизнь приготовила встречи.
В Германию Гуго пора возвращаться,
Три года прошло, и контракт на исходе.
Найдет он покой и семейное счастье,
Ценимое очень в немецком народе.
Теперь у него появились деньжата.
Все в полном порядке, и можно жениться.
И вынул он карточку с краем зубчатым,
На ней улыбалась худая девица.
А Фриц беспрерывно курил сигареты.
Ему не увидеть любимых и близких.
Печальные вести приносят газеты:
Заочно зачислен он в смертные списки.
Газеты приносят жестокие вести:
Германия вся за тюремной решеткой.
Однако и Фриц говорит об отъезде
В коротких словах, как о деле решенном.
Куда он собрался?
Вопрос бесполезный.
Не жди, все равно не дождешься ответа.
В губах его сомкнутых, словно железных,
Исходит последним дымком сигарета.
На Фрица Уфимцев глядит добродушно,
Но строгая смелость во взгляде лучится.
Цвет глаз его, кажется, флот наш воздушный
Заимствовал, чтобы носить на петлицах.
И, может, поэтому видит он что-то,
Что нам, не летающим людям, не видно.
Он любит небесное званье пилота,
Хоть гордость скрывает (а то не солидно!).
Мы шутим, смеемся и спорим с запалом,
Как добрые гости семейного дома,
Но каждому в душу тревога запала.
И слышим мы отзвуки дальнего грома.
