ЖЕНЬШЕНЬ
Того, кто волей тверд и помыслами чист,
Проводят гении лесистым Да-Дянь-Шанем
В извилистую падь, к затерянным полянам,
Сокрывшим зонт цветов и пятипалый лист.
Но злобны демоны, владыка-тигр когтист:
Не торопись звенеть серебряным данном
Под вязью вывески торговца талисманом,
Где пряных зелий дух и горек, и душист.
Сложив шалаш, постись! Из недр росток женьшеня
Сбирает старику любовные томленья
И смертному двоит даренный Небом срок.
А в мглистый час Быка, созвездиям покорен,
С молитвой праотцам бери олений рог,
И рой таинственный, подобный людям, корень.
У розовых развалин в буйных розах
Укрыл воздушными корнями баниан
Старинный жертвенник, и в кружеве лиан
На плитах воины в даронесущих позах.
Горящим обручем лампад обрамлена,
Синеет в мраморе таинственная ниша,
Где дремлет в лотосе, глухие гимны слыша,
Большая статуя премудрого Слона.
В ногах у Ганеши лег ворох полумертвый
Душистых венчиков, янтарных, как заря;
Рассыпан крупный рис на плитах алтаря,
И медь блестит, устами дев истерта.
1920 Кэнди, Цейлон
Малаец курит. Воспаленный взгляд
Прикован желтым огоньком светильни.
В углу, над палубой пустой и пыльной,
Дым опиума стелет сладкий яд.
Весь день грузили. Плечи, грудь болят…
Упал туман, горячий и обильный,
Но белый человек, колдун всесильный,
Зажег шары сверкающих лампад.
И наглый мертвый свет неумолимо
Бьет яшмово-коричневую грудь.
Вдыхая благодать святого дыма,
Дрожит иссохший стан. Зрачки — как ртуть,
Но узколобое лицо надменно:
Он курит — что ему до всей вселенной?
1921 Сингапур
СТИХИ ИМПЕРАТОРА ЮАНЬ-ХАО-СЯНЬ
Надпись на фарфоровой чашечке в Яшмовой зале музея Гимэ, в Париже
От грусти осени темнее сумрак леса,
А тени облаков вечернюю несут прохладу.
К растеньям водяным прильнули рыбы в каменном бассейне,
И гуси дикие на инее песчаной мели отдыхают.
Начертано Императорской кисточкой в один осенний день года У-Чже
Коричневый дракон изваян в потолке;
колючие хвосты сползают по колонкам.
На лаке алтаря зеркально-ломком
нефритовый божок уселся в уголке
и пухлым улыбается ребенком.
Внизу — огромный и горбатый черный краб —
потрескавшийся гонг старинных церемоний,
и бронзовых курильниц ряд зеленый.
Приятно приторен и ароматно слаб
увядший запах прежних благовоний.
1922 Шимоносеки
Белокрылая
Стайка бабочек дрожит
На ветвях с утра.
Нет, то слива расцвела
У взмутненного пруда!
На бумажном окне, за решеткой бамбука,
карлик-вишня в чашечке синеузорной.
Долгая мука
искривила росток непокорный…
Плачет одна горбатая ветка
розовым роем цветков.
Переплет тростников —
как клетка.
1920 Моджи, Япония
Фон — темно-шелковистая листва.
В кольце из бархаток оранжевых — фонтан
роняет на папирусы серебряные капли.
Над притаившейся водой краснеют листья;
их отраженья, оторвавшись,
поплыли стайкой рыбок золотых.
Среди фаянсовых зеленых ваз
лиловы бабочки гелиотропа,
а около нарциссов золотых —
лазурный зимородок с длинным клювом.
Вдали, меж сосен, видно море
и облака прозрачно-розовых вершин.
1921 Гонконг
Сопки сегодня с проседью,
Иглы льда у отлива;
К самым поварням[39] осенью
Нерпы легли лениво.
Скоро с гор на равнину
В нартах скочуют тунгусы;
Будут менять пушнину
На спирт, бисер и бусы.
Хилый старик зашаманит
Ночью в угарной юрте;
Бубном огромным грянет —
Грозный, хмельной и юркий.
Пламя костра ответит
Бубну тревожной дрожью,
Зайчиками расцветит
Кагаглю[40] из красной кожи.
Бубна тупые удары
Вырвались из юрты в селенье:
Бродят по стуже чары,
Жмется табун олений,
И вкруг луны возникает
Круг ледяной и туманный:
Глаз Аннанэля[41] мигает —
Слышит он бубен шаманий!..
1923
«Когда в аду встречались Данту…»
Как Данту — подземное пламя
Должно твои щеки обжечь.
В. Брюсов
Когда в аду встречались Данту
Милльоны трепетавших душ,
Когда король лобзал инфанту,
И к Дездемоне крался муж;
Когда Франческа да Римини
Прочла, как умер Ланчелот,
И Фауст к Броккенской вершине
С проклятым направлял полет —
Я с ними был. За их плечами
Меня сжигал огонь сердец
И ранил острыми мечами
Страстей безрадостный конец.
Но если страсти и страданья
Теперь затоптаны толпой,
Поэт их ждет среди скитаний
Своей мятущейся душой.
«Ветер весною вишневый мой сад осыпает цветами…»
Ветер весною вишневый мой сад осыпает цветами;
Милая, тело твое — розовый жемчуг весны!
Летом брожу у дверей, истомленный любовью и жаждой;
Милая, лишь поцелуй жажду мою утолит!
Осенью роза роняет на мрамор усталые листья;
Милая, розою будь: сбрось предо мной лепестки!
Волны зимою выносят на берег немало богатства;
Милая, нашу любовь тоже зима принесла!
Когда бродячий пес вещает срок живого,
И скрип сухих осин, назойлив и визглив,
На самом дне души царапается снова,
И, камень времени от склепа отвалив,
Из тьмы встает вампир, как Лазарь воскрешенный,
И в ржавой плесени когтистых крыл извив.
В могиле не потух твой рот окровавленный,
Как прежде бел и остр неровный ряд зубов,
И бледен хищный лик, и узкий, и влюбленный.
Полуночный палач! Всю лаву южных слов,
Все рудники души, молитвы и пороки
Ты жадно высосал в кошмаре знойных снов,
Когда багряный серп, как язва на востоке.
И страшны мне живых пытливые зрачки:
Я — гроб ограбленный, пустой и одинокий,
Где зреют в трещинах седые пауки…
Вы ускользнули с медальона
Времен Мари Антуанетт,
Который мне оставил дед;
Вы ускользнули с медальона,
Но на эмали — шелк роброна,
Парик, и фижмы, и корсет
Времен Мари Антуанетт.
Я помню черные ресницы
И глаз египетский разрез:
Ведь он доселе не исчез!
Я помню черные ресницы,
Чуть резковатый профиль птицы,
И пальцы, полные чудес,
И глаз египетский разрез.
И чудится: встречался с Вами,
Шептал изрядный мадригал
В ротондах опустевших зал…
И чудится: встречался с Вами
И вечерами в быстрой гамме
Духов, шандалов и зеркал
Шептал изрядный мадригал…
«Двенадцать строк пропели мне…»
