РУССКИЙ ХУДОЖНИК
Кидающий небрежно красок сгустки
На полотно, вкрепленное в мольберт,
Художник — я, и, несомненно, русский,
Но не лишенный иностранных черт.
Люблю рассвет, холодный и линялый, —
Нежнейших красок ласковый разлад.
Мечта о власти и меня пленяла,
Меня пленяла и меня трясла.
На всякий звук теперь кричу я: занят;
Но этим жизнь исчерпана не вся:
Вокруг враги галдят и партизанят,
Царапины нередко нанося.
Мне кажется, что я на возвышеньи,
Вот почему и самый дух мне люб
Французской плавности телодвижений,
Англо-немецкой тонкой складки губ.
Но иногда я погружен по плечи
В тоску и внутреннюю водоверть, —
И эту суть во мне не онемечит.
Не офранцузит никакая смерть!
Харбин
Устаю ненавидеть.
Тихо хожу по проспектам.
«Некто в сером» меня
В чьи-то тяжкие веки влюбил.
Устаю говорить.
Пресловутый и призрачный «некто» —
Надо мной и во мне,
И рога — наподобие вил.
Впрочем, это гротеск.
«Некто» выглядит благообразней, —
Только рот как-то странно растянут
При сжатых губах:
Таковы и лица людей в торжественный праздник,
Если отдыха нет —
Борьба,
Борьба,
Борьба!
Я себе говорю:
Мы сумеем еще побороться,
А пока
Стану петь,
Стану сетовать,
Стихослагать!
И пишу,
И пою,
И горюю —
Откуда берется
Лихорадочность музыки,
Бьющейся в берега?
Непонятно!
Ведь я потерял беспорядочность мнений.
Я увесист, как полностью собранный
Рокамболь.
Я лиризм превозмог.
Но достаточно книжных сравнений,
Как прочитанное
Обернется в знакомую боль.
Через двадцать пять лет
Ты увидишь, что мир одинаков,
Как всегда,
И что «некуда больше (как в песне) спешить».
И, вздохнув, захлебнешься
В обилии букв и знаков,
Нот и шахматных цифр,
И запутанных шифров души.
Все прозрачней воздух,
Все острей слеза,
Все синее звезды,
Все слепей глаза.
И дымятся трубы,
И бурлит река,
Холоднее губы,
Холодней тоска…
Объединяются весна с луной
И на меня напасть приготовляются,
Шушукаются, рыщут надо мной,
Шушукаются, рыщут, ухищряются.
Угроза новой затяжной любви…
Ах, не попасть бы из огня да в полымя.
Борюсь с собой, держу глаза, как Вий,
Прикрытыми ресницами тяжелыми.
Стихи читаю вслух и про себя,
Ритм создаю холодный, острый, бритвенный,
И рифмы обличительно скрипят…
Я — как монах, настроенный молитвенно.
Напрасный труд… Весна с луной сильней
Моих словес холодной окрыленности, —
Стихи становятся острей, больней,
Но даже им не одолеть влюбленности.
«Розовело небо, задыхался колокол…»
Розовело небо, задыхался колокол,
Искры разлетались.
Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом,
И глаза слипались.
Старичок скользил, покашливал и щурился,
Переносье сморщив.
Яркие рекламы плавали над улицей,
До костей промерзшей.
Улыбались люди и друг друга под руку
Брали, кляли стужу.
Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько.
Хоть и был простужен.
Но не грипп свалил его — цистерной медною
В перекрестке сбили.
И опять помчались с ветром люди бледные
В рев автомобилей.
И опять на сердце знак багровый чертится,
И опять я занят
Мыслями о смерти, о своем бессмертьице,
И — самотерзаньем.
Харбин
Есть что-то сладкое в небытии,
Есть что-то притягательное в смерти,
Но эти узкие глаза твои
Такие светлые зигзаги чертят,
Что, кажется, не только умирать.
Но даже, даже вспоминать об этом
Грешно. Пусть клонит в сон — не надо спать!
Будь человеком твердым, будь поэтом
Не холода, а теплоты, не сна,
А бодрствованья; отвори объятья
Навстречу музе — светлая она…
Давно ли ей ты посылал проклятья
За девичий восторг, за чистоту?
Ах, мы меняемся, не знаем сами,
Когда же ангел нам укажет ту
Живую музу с узкими глазами!
…………………………………..
И странными становятся тогда,
И слышными как будто издалека
Мучительные вдохновенья Блока,
Несущие свой яд через года.
«Отряхни свою внешнюю скуку…»
Отряхни свою внешнюю скуку,
Пусть заблещут глаза новизной.
Протяни свою теплую руку
Без смущенья при встрече со мной.
Год назад неживое, как камень,
Сердце жжется, и чудом труда,
Чудом творчества сотканный пламень
Не угаснет теперь никогда.
Наши общие крылья во вьюгу
Никогда не повиснут, как плеть,
Наши души навстречу друг другу
Никогда не устанут лететь.
И, смеясь над боязнью былою,
Синим воздухом страстно дыша,
Знай, что пыльной маньчжурской весною
Иногда воскресает душа.
Одно ужасное усилье,
Взлет тяжко падающих век,
И — вздох, и вырастают крылья,
И вырастает человек.
И в шуме ветра городского
И пригородной тишины
Он вновь живет, он верит снова
В те дали, что ему видны, —
Обласканные солнцем дали,
Где птицы без конца свистят,
Где землю не утрамбовали,
Где звезды счастием блестят…
Но облака идут волнами,
Как холодно и — что скрывать! —
Как больно хрупкими крылами
Уступы зданий задевать!
«От замыслов моих неподкрепленных…»
От замыслов моих неподкрепленных
Ни силою, ни верой, ни трудом,
От слов моих, всегда полувлюбленных,
Полупрохладных, как забытый дом,
От вечно спутанных и сероватых
Туч, копошащихся над головой,
И даже от просветов синеватых —
От всей земли, скользящей по кривой,
Бежать, бежать, бежать!.. — в какое царство?
О ложь, о бесполезное бунтарство!
Ночь, комната, я и светильник…
Какой там светильник! Огарок
Свечи…
Тик-так — повторяет будильник,
Мой спутник рассудочный старый
В ночи.
Час поздний. Но светоч чадящий
Внезапно разгонит дремоту
Совсем
И душу хватает и тащит
В былое — назад тому что-то
Лет семь.
В тот возраст, когда мы любили
И вечность в любви прозревали…
И вот:
у То странною сказкой, то былью
Вся жизнь из могил и развалин
Встает.
Мгновенное заново длится,
Истлевшее светится ярко
До слез…
Забытые вещи и лица —
Все снова при свете огарка
Зажглось!
7 апреля 1944
Сидит — поджатые колена,
Большие лунные глаза, —
Оцепенелая сирена,
Как затаенная гроза…
Как много, как ужасно много
Людей — в былом, теперь — калек,
Толчется у ее порога!
Один красивый человек
Теперь в нее влюблен. Печально
Он с ней до сумерек сидит.
Она не гонит, но глядит
С холодностью необычайной…
А по ночам — она — сирена —
Она — сирена — по ночам
Крадется в парк: дрожат колена,
И косы бьются по плечам,
Как перегрызенные цепи…
Стоят беседки. Месяц строг.
И — ждущий фавн табачный пепел
С козлиных стряхивает ног.
