25.
Мальчик, птица и песок.
Мальчик, птица и река.
Слог, пожалуй, не высок,
Если бы не облака.
Если бы не небосклон,
Если б с крыши не текло.
Я гляжу исподтишка –
Прост сегодняшний урок:
Только мальчик и река,
Только птица и песок.
Острые крылья лопаток
сворачивающего за угол детства моего,
сворачивающего в запахи
новых футляров для скрипки,
в едкий дымок канифоли,
в дождь. А дорога до школы —
та же. Те же портфели
валяются у остановки,
те же приходят трамваи,
вечером светятся окна.
И дверь не закрыта...
Если правда, что нет мастерства,
то привычка писать выручала меня –
мне стихи удавались с утра,
и капризам своим я уже не умел отказать:
никуда не спешить, никого не видать,
а спуститься во двор и идти напрямик
по дорожке удачной строки.
Я любил этих улиц полдневные черновики
и домой приносил только самое главное. Ради
новой дюжины слов, поселившихся в старой тетради,
я и жил целый день,
если вдруг удавались стихи.
...А все уже бежали в пустоте,
чтоб завтра жить не здесь, а там, за краем,
ночным дорогам передоверяя
сюжеты беспокойных повестей.
А рассветет - и снова быть письму,
и жить еще - не хуже и не лучше,
хотя напуганные ночью тучи
в узлы увязывают синеву.
Деревянная дудочка, рано, двадцатые годы,
наклоняешься к ней, голубиную ноту берешь –
и до самой границы
о птичьей счастливой свободе
надрывается дерево, выставя локоть вперед.
А дорога дышала портьерами
актовых залов,
звук стекал в известковый навар облаков,
из засохшей осоки все лето тебя вырезали
перочинные ножики полубезумных стрекоз.
Над Германией - хищные петли стрекочущих хроник,
да звенящая дудочка, но наперед решено:
ей недолго уже. В кинозалах хмельные таперы
называли молчанье - несчастьем,
молчанье — войной.
Привстав на цыпочки,
взглянуть на край земли,
очерченной, как контурная карта,
нам было невдомек, пока апрель –
усердный пасынок сырых подъездов –
не стал болтаться допоздна у дома
и не оббил сосулек под окном.
Мы нравились друг другу как подростки.
Пока у нас ломались голоса,
мы объяснялись хрипло, с болью в горле.
Мы сладкою слюной кормили птиц,
они летели в лодочках ладоней
и пели так, как пели мы недавно,
и чисто - ни одной фальшивой ноты.
Мы скрипки побросали, мы теперь
снежки лепили, глубоко вовнутрь
закатывая сумасшедший запах
земли, набухшей талою водой.
Чтобы язык, как дерево пророс –
мной принятый на веру, внутривенно,
в беспамятстве, уроками часу в восьмом,
вневременными свойствами своими
прекрасно обходящийся без Даля.
Чтобы язык стал естеством моим,
как дерево, пророс во мне,
и ветками сосудов кровеносных
обвил меня...
Происхождение зимы -
из росчерков на мутных стеклах,
из родословий этих ломких
ноябрьских ребусов немых.
Разброд холодных сквозняков:
дверь заскрипит - никто не входит.
Такой таинственной погоде
Держаться долго нелегко.
Ты выдержал, но ты - один,
она берет тебя измором,
так белое смешала с черным,
хоть из дому не выходи.
Происхождение зимы –
из неответа, невниманья,
и ежедневного обмана,
не нужного и нам самим.
Пустым-пуста грачиная казна:
метелка проплясала по асфальту,
скрипучий лист в ногах закувыркался,
и улица моя обречена
на снег, на ожидание зимы,
на белую штриховку новогодий,
на лихорадку слепнущей погоды,
на театральный жест глухонемых,
толкующих друг-другу, что вот-вот,
неделя, и уже посыплют хлопья
(и станет тесно Пушкину и Блоку,
и Пастернак заступит в свой черед).
О чем они друг другу говорят,
о чем грачи над крошками кивают?
Казна пуста, и дворники зевают
Вторую половину октября.
Соседи привыкают к чистоте,
Я - к пустоте, к безденежью, к притворству,
и улицу, что мел октябрьский дворник,
метет теперь декабрьская метель.
Монетке тепло в кулаке,
монетка потеет в горсти,
а я в холодке, налегке,
не в памяти и не в чести.
И мой мотылек не летит,
ни света не знает, ни тьмы.
Что мне притвориться немым
и двор под окном подмести?
Юродство - сиротства язык,
Несходства далеких веков.
Смирись - превратишься в азы,
взбунтуешься - молоком
запишут тебя между строк
В бухгалтерский толстый альбом:
лежи, дожидайся поры,
покуда считаем да строим,
невидим, бесцветен до срока,
до вечности на четверых.
Я рано растерял права
на менуэты, фуги, вальсы,
один мотивчик напевал,
одной простынкой укрывался.
Ночь у окна стою - один,
один - в столовую, где кормят
картошкой с луком и морковью,
где мы порой с тобой сидим.
Там наши тени на стене
не уставали объясняться,
я с музыкой соединялся
и был с тобой наедине.
Вам, одинокие мужчины,
не объяснить тому причин,
зачем я, сколько ни учился,
один мотивчик заучил.
А.М.-П.
А кто следил, не отрывая глаз,
как мы тайком входили в лес, и после
шли напрямик по скошеной траве
и за руки держались, словно дети, -
кто в спину нам глядел,
те и сейчас
зрачки сужают с наступленьем дня
и глаз не отрывают от дороги,
где в пыльные цветы ложится ветер,
где мы ходили, где еще не раз
нас птица отпоет перед рассветом.
Мой слух притуплен сном.
Я только слышу, как медленно холодная вода
течет над городом, где я родился,
как свет плетет единственную нить,
чтоб нас с тобой связать -
не навсегда, пускай до четверга,
до послезавтра.
А прочим звукам снисхожденья нет -
ни шепоту котящихся монет,
ни шелесту скользящих занавесок,
ни шороху бумаги на столе...
(Потом, во сне, они огнем займутся
и трещины проступят на стекле,
а солнце и луна не разминутся,
и мы, не прячась, сядем пить вино).
Желающие славы да проснутся.
Я спал, я сплю, мой слух притуплен сном.
Веранда, стол, разбросанные книги,
цветы и керосиновая лампа,
пять-шесть шагов моей ночной эстрады,
моих стихов о дачных музыкантах,
моих товарищах по ремеслу.
О, как они тогда умели слушать,
какой простой оказывалась сложность,
когда под утро открывалось в слове,
чего и нет на русском языке.
Мои шаги еще не отзвучали,
привычный беспорядок на столе,
и копоть лампы на пустой веранде,
где звонким маятником чайной ложки
не промешать сырую темноту.
Веранда, стол, полет скрипучих досок,
и вечно ночь запутает следы,
и ни огня кругом,
с крыльца - ни шагу,
и что-то голос говорит, а я
не приезжал еще, еще в дороге.
Да будет эта кровь на вас –
как прежде, как водою сельтерской,
на эсперанто - для бестселлера
переведенные слова.
Да будет эта кровь на вас –
водопроводная, проржавленная,
на вас, не помнящих Державина,
и точных, словно дважды два.
Да будет эта кровь на вас —
цветущая в июле, едкая,
колодезная резь под веками,
восторженная, как словарь.
Да будет эта кровь на вас –
той, поэтическою кровью,
что Пушкин рифмовал с любовью
И молодою называл.
