Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Да будет эта кровь на вас –
как прежде, как водою сельтерской,
на эсперанто - для бестселлера
переведенные слова.
Да будет эта кровь на вас –
водопроводная, проржавленная,
на вас, не помнящих Державина,
и точных, словно дважды два.
Да будет эта кровь на вас —
цветущая в июле, едкая,
колодезная резь под веками,
восторженная, как словарь.
Да будет эта кровь на вас –
той, поэтическою кровью,
что Пушкин рифмовал с любовью
И молодою называл.

О, как я знаю это торжество:
ты - первая строка в стихотвореньи,
прости, я плохо написал его
из тех мостов, как выгнутые ветви,
из мокрых отражений на асфальте
и глаз твоих... Ведь часто мы нестроги
в стихах, когда такая малость
вдруг остановит нас: вот на стекле
дождем прибита бабочка, вот свиристель
запел — знакомые мотивы, все для тебя,
ты - первая строка.

Через поле - напрямик,
в липкий запах медуницы
окунувшись - мимо, мимо,
до излучины реки.
А тропинка с полпути
поворачивает влево –
мы одни, и только небо
передразнивает птиц.
И на этой тишине
все признания настоены,
все замешаны по-своему
в этой летней толкотне,
все придуманы не зря –
нежный, любящий, любимый,
новобранец, Керубино,
сон в исходе сентября.

Какая глупая печаль
над этим городом в залысинах,
печать последней вздорной милости,
что вынести - не по плечам.
Как много здесь моих начал,
когда за точностью пейзажною
откроются такие важности,
которых и не замечал.
Когда на очереди снег,
а прожитое за ночь - выметено,
я узнавал такие истины,
а впрочем, дело не во мне.

Клянусь ежедневной свечой на окне:
надежда не спит, в нашем доме последней
надежда не спит, и до темной передней
ложится веснушчатый сполох теней.
Клянусь, и когда не по нашей вине
мы вдруг замираем под чет или нечет,
нас где-то находят старинные свечи
и с нами беседуют наедине.

                                           В.В.
Я понимаю осень с полуслова,
как щедрость одиноких стариков,
как запахи чулана из оврага,
как крик отбившейся от стаи птицы,
как музыку. У каждого своя
мелодия, и целыми неделями
не умолкает этот разнобой
поваленных заборов, мятых листьев,
дождей, высокого крыльца, реки
и мелколесья над крутым обрывом.
А то, что осень держит взаперти,
и то, что звезды слышат в вышине
и слышим мы, когда хотим услышать —
там, наверху, - есть музыка. Она
звучит сама собой, не умолкая,
как будто кто-то детям на забаву
в рассохшийся старинный барабан
насыпал семячек от недозрелых яблок.

Чем зеленее ветка бузины,
тем горше дудочка,
и простенький мотивчик
горчит, кислит - так ласковая юность
обходится со старостью, шутя,
так музыка ведет себя при свете
костра, который жгут мальчишки,
и детских тел над темною водой.
Чем дальше в возраст,
тем сильнее щиплет
на языке та веточка, что ты
бросал в огонь раз сто,
а то и больше, но
сжечь не смог. Так непреложна сила
молочных соков, зелени. И я
учусь играть на дудочке
и слышу, как в тесное пространство
полой ноты
вдруг прорастают ветви, листья, хвоя
и шмель летит на сладкий запах мяты.

А в четвертом часу
небо все же промокло, и крыши
потекли, и листву понесло
по заторам осенних ручьев.
День некругло писал у тебя на губах,
и некруглые буквы
составлялись в такие слова,
что словам стало тесно,
и теперь между нами
они оказались запрудой,
помехой для рук и для глаз.
Пусть ручьи унесут
эту тяжесть, пусть дожди
корни каждого слова омоют —
слушай, как размокают небесные путы,
разбухают подземные реки,
слушай дождь у меня под рукой —
И услышишь...

Я говорю от первого лица
на языке, в котором точат слово
о слюдяные крылья стрекозы.
Природный звук вслепую
ищет место. Минуя
риторические тропы,
за длинноногим сумеречным светом
выходит в поле, кличет,
в било бьет.
Цевницы древних, даже и в земле,
ему послушны. На этом звуке
отдыхает время — так плещет
голубиное крыло
над самым ухом посредине сна.
Пускай слова пронзают
хрупкий воздух,
как кости в рыбе разрезают плоть,
ножи линнеевского каталога,
той странной, укрепившейся в латыни,
таблицы, где захваченный врасплох,
я, человек, в родстве с нетопырем,
летучей мышью, подгрызаю корни
воздушных рощ...

Много званных, но избранных мало —
научи в воскресенье,
когда уже листья давно облетели
и пусто вокруг - на горах
видеть дальше: и реку, и дом
у реки, где мы встретились
и куда заходили прощаться
насовсем. Видеть солнце
и висящего ястреба - осеннюю
бабочку, смятую между стекол
небесных. На свету видеть ночь
и больничную лампу и тебя,
но теперь уже девочкой, ты
подходишь и младшего брата
целуешь, и глядишь в темноту:
"Вот, мы избраны, значит,
тьма станет светом, мы встретимся
и под утро, бесполые, выйдем
в осень, и весь этот свет
назовут воскресеньем...

Подтянуть к небесам
что созрело, что к смерти готово.
Ничего не писать,
не писать, но работать над словом.
Двухнедельный глоток
жгучей соли и детской
беспамятной кори,
да платок
со слезой,
да дельфин и русалка на море.

...И чайки чего-то просили у моря для нас:
хорошей погоды, подброшенной волнами рыбки
с блестящим брюшком, перламутровыми плавниками.
А солнце садилось на спины встревоженных птиц
и крыльями их поводило в оранжевой пене прибоя.
За первым теченьем стиха начиналось второе,
и прошлое разом теряло свой вкус -
так пресные реки текут и текут в океан,
пока не застынут, пока не придут и не скажут:
Весна. И снова захочется водам обняться,
и пресную горечь той солью морской осолить,
которая нас в сентябре отыскала:
течет с полотенца, стоит на губах,
когда ни проснешься, когда языком ни коснешься
своих ли, чужих - без разбору...

Юг проветрен как спальная комната,
будто нету у лета предела.
Но гляди -на зеленом шиповнике
первая ветка созрела.
И все менее теплые волны
бьют о берег все более веско,
и все тянется пляж незаполненный,
и флажок развевается детский.
И такое приходится вынести
на допросе у Синего моря,
что не стыдно грехов и провинностей,
но душа не несет их - не может.

Перед тобой закроют магазин,
пойдешь, в себе воображая старость,
и в запотевших стеклах вид товаров
расплывчат так, как слишком уж вблизи
увиденная жизнь. Теперь недаром
боишься писем, и теснят в груди
провинция, тоска, психоанализ.
А ты немытой улицей пройди,
ложись, в пустой постели поваляйся,
не зная дела. И не приведи
Господь тебе соревноваться в слове.
Деревья накрутили бигуди и ждут весны.
Должно быть, наготове
соседи-малыши с большим мячом.
И только ты, выходит, не при чем.