Сергей Кутолин - Впечатления (Опыт рефлексии визионерства)

В её глазах голубоглазых
зелено-серые луга,
Я часто в них единым разом
несусь и вижу облака.
Река, река, озёра в белом,
Душа одета в белый пух,
И сердце в ритме неумелом
мне музыкальный дарит слух.
Куда с тобой? Люблю и вижу,
Опять вокруг моя весна,
А там, чуть-чуть как будто ниже,
мне в сердце истина дана.
И ты опять, опять послушай:
Я вновь иду во тьму один,
Любовь, по прежнему, нас сушит
в объятьях серебра седин.

Апрель не льёт, а всё сугробит,
И хмурят утро облака,
И воробьи в мохнатой робе
сидят нахохлившись слегка.
Какая синь вдали на небе,
Там ветры блудят и хрипят,
И куролесят в быстром беге,
а здесь на чёрных лужах спят.
Фонарный столб весь в белых мухах
как одиночество во сне
себя купает в нежных слухах
как это часто снится мне.
Не тягочусь, а просто знаю,
мой день опять, опять настал,
Я часто в мыслях улыбаюсь,
хотя от глупостей устал.

Мы мужество и в бедах обретаем,
а чудо постоянства в испытаньях,
И суть прекрасного-блаженство постигаем,
когда их выплавим в исканьях.
Но, отвлекая Ум, от истинной Причины
сквозь преступления в материю бредём,
И дышим серой повседневной паутиной,
И смертным воздухом, усталые, живём.
Убийца тот, в страстях сгорает этот,
грядёт другой в пучину свар и драк,
Но только те, кто в сущности поэты,
увидят твой, Причина, яркий знак.
И вот тогда откроются ворота,
И Следствие заявит о себе,
Раз навсегда расставит жизни ноты,
И Смерть падёт в распавшейся борьбе.

Мне солнце падало на плечи,
Шумела тихо рядом рожь,
Под косогором гонит речи
ручей блестящий словно нож,
Жужжит пчела. Рябина рдеет,
куётся счастье меж листвы,
а в лужах синь в тени потеет,
И смех звенит среди травы.
А вы не слышали весною
осенней песни благодать,
Не любовались тут порою
весны по осени опять!
А для меня границы нету,
Весна ли, осень иль зима,
Во мне порой так много света,
что исчезает в сердце тьма.

На распластавшейся равнине
бескрайней, томной, белой
купалось солнце в неге синей
и в свежей дымке пело.
Какой-то сон стоял вокруг,
Душа за птицей плыла,
И оробевший низкий звук
равниной поглотило.
А далеко, на том краю,
где небо исчезало,
Суровый лес пел песнь свою,
И тишина шептала.
А мы везде. В лесу и здесь,
на солнечной равнине,
Куём лениво нашу спесь
от века и поныне.

Нас гонят, гонят словно ланей,
в один большой глухой загон,
пока мы в беге не устанем
и в мир иной не перейдём.
Они охотники. В неволе лишь мы,
И в сердце только страх,
И в бесконечно-синем поле из тьмы,
одни мы. В завалах, на местах
стреляют в нас. Грохочут
звуки. Ты видишь груды мёртвых тел,
И мясники ножи наточат
и рассекут нас. Вот удел,
удел знакомый. Время наше.
Но наше время не для нас, —
Когда зовут туда, где краше,
Узнай, кто там тебя предаст.

Сегодня пели дифирамбы
на овосточенный мотив,
И без труда слагали ямбы,
Их нес восторженный порыв.
Они о женщине слагали
букет надушенных стихов,
И языком слова вязали
в снопы из радужных цветов.
Они кипели вдохновеньем,
Несли в искусство словно дань
пыльцу мужского самомненья.
Мираж рассейся. И восстань
восточной женщины работа,
где муж глава и господин.
И хвалят там мужья охотно
тех жен — от печки балерин.

Так уж привыкли… Пишем о войне,
О судьбах в ней людей,
Как будто в нас обязанность вдвойне,
И долг несбывшихся идей.
И вот несём угар,
И души обольщаем,
И нищенствуем в поисках добра,
Над мелодрамой чувственно рыдаем,
Но всё холодная, холодная игра.
Сосём из пальца дурь, наивно зубоскаля,
холопствуем, читатель, пред тобой,
Но умерли взлелеянные дали,
И кормим дух прокисшей бузиной.
А ты, читатель, глуп. Разменная монета
всё прошлое уже теперь давно,
Героями лишь пыль дорожная согрета,
В рассказах же герои — гуано.

Вот тишина… Душа в покое.
Но снова это только сон,
И жёлтый ветер ставни моет,
И дух во мне освобождён.
Я вижу новые просторы,
весны сосулечный надрыв
и синих капель разговоры,
и свежий мартовский порыв.
Весна клубится тёплым паром
на подоконнике моём,
И запахом знакомо-старым
горит в нас март свои огнём.
Один намёк. И снова стужа,
Слепит и хлещет мокрый снег,
Душе тепла немного нужно,
Но жизнь не замедляет бег.

В полусумраке двигалось серое
обесформленное оно,
Млело в нас неизмеренной мерою
и с собою, с собой влекло.
Расплескалось подобно пламени
языками ночного костра,
То неслось журавлиными стаями,
то сжималось в объятиях зла,
Словно мы все давно позабытые
распластались в осенней листве,
И по нам ходят с мордами сытыми,
и нас топчут в пожухлой траве.
Но услышишь в себе потаённое,
Но услышишь счастливый призыв,
Время сбросит оковы казённые
И рассеет духовный надрыв.

Синий шёлковый шорох
зашептал по заснеженной ниве
и погнал потревоженный ворох
звёзд колючих по вспаханной гриве.
Громко вспыхнули тени сугробов,
Заскрипели шальные шаги,
потревожив застывшую робость
на ветвях задремавшей парги.
Здесь мороз умудрился картины
в звонком воздухе так рисовать,
что в пространствах узорчатых линий,
что-то тёплое стало рыдать.
Так и мы прозреваем мгновенье
не всегда, но в объятьях зимы,
в голубом бесконечном движенье
души старые новым полны.

Отбирая крупицы у истин,
Мы, карабкаясь, выше бредём,
Мы в осенние старые листья
только внешне, сгибаясь, падём.
Мы уйдём не сдаваясь. И мимо,
мимо нас будут снова идти,
но мы будем, мы будем незримо
вместе с ними, цепляясь, ползти
к той таинственной истин вершине,
где цветёт, где цветёт эдельвейс,
где холодное солнце застынет,
там, где вечное голубей. С
бесконечностью сбудется встреча,
И приветливо станет весна,
И понятная в просторечии
подойдёт к нам и встретит Сама.