Спустя несколько лет, уже по иным причинам, я снова почувствовал чуть ли не отвращение к поэзии. То направление, в котором развивалась в те годы французская поэзия, приводило меня в замешательство, в оцепенение, мне казалось, что она утратила вдруг человеческое измерение, сердечность, самодостаточность: это была литература, занятая литературным процессом, тем, как она возникает, как происходит ее становление… Меня тогда спасла от упадка духа поэзия Мандельштама. Я открывал ее постепенно: сначала прочел воспоминания его жены, затем — «Путешествие в Армению», переведенное Андре дю Буше с сыном, а затем и стихи. И тут, когда я стал пытаться читать их в оригинале, немного изучив русский, передо мной вживую предстал сам поэт, как раз не пытавшийся создавать «политической поэзии», но сосредоточивший всю мощь своего искусства на том, чтобы каждое стихотворение, как скала, противостояло стихии всемогущей смертоносной власти. Это открытие было для меня равно чуду; без сомнения, Мандельштам — один из самых значительных поэтов XX века, он вплотную столкнулся с политикой в ее худшем проявлении и, можно сказать, вышел из этого столкновения победителем.
Поэт Пьер Воелен сказал в своей «Похвале Мандельштаму»: «Заслуга Мандельштама — и вместе с ним всей современной поэзии — состоит в том, что он осмелился взглянуть в лицо Террора и вслух его обличить».
Именно так, причем сделал это с удивительным мужеством, но опять же, оставаясь прежде всего поэтом, создавая истинно свободные стихи на языке, не похожем на тот жуткий суконный язык, который подчинил себе всю страну.
И вы продолжаете переводить Мандельштама?
Нет, это была в каком-то смысле любовная встреча, счастливое стечение обстоятельств, свобода, досуг, позволивший мне тогда погрузиться одновременно и в русский язык, и в творчество этого поэта. Потом возникли другие обстоятельства, и я уже не мог продолжать. Но он, несомненно, остается для меня одним из самых великих спутников в мире поэзии.
Вы всегда, на протяжении многих лет непрерывно читали, причем с пером в руке, вашим именем подписаны сотни критических статей, обзоров, литературных хроник в газетах и журналах. Считаете ли вы литературную критику частью своего творчества?
И да, и нет. С одной стороны, конечно, да. Но одновременно — это критика, а значит, она для меня не так важна, как стихи и проза, куда вложен человеческий опыт. Да я и не считаю себя настоящим критиком, я просто читатель, который с максимальной честностью и порой со страстью делится впечатлениями о своих любимых книгах. Мною часто двигало желание рассказать о некоторых недостаточно известных и недостаточно оцененных авторах, я думал о людях, которым такое чтение могло бы доставить радость, и старался написать так, чтобы им захотелось прочесть эти книги, а после этого они могли бы преспокойно забыть мои тексты, ибо больше они ни зачем не нужны.
Читаете ли вы романы, повести?
Сейчас гораздо меньше. Я вообще читаю меньше и меньше получаю книг, потому что уже давно перестал быть профессиональным критиком. Очень немногие вещи интересуют меня в этих современных романах. Следовательно, у меня много пробелов, и я воздержусь от суждений. Да, я читаю, безусловно, гораздо меньше, чем раньше, по той же причине, по какой я почти утратил интерес к современной поэзии; к тому же с возрастом наступает усталость от книг, возникает желание перечитывать любимых писателей юности, чья слава неслучайна; ведь если Шекспира продолжают играть на подмостках, то это не случайность, и не случайно Гёте считается одним из величайших немецких писателей.
Его как раз я и перечитываю в последние годы. В молодости мы обычно предпочитаем Гёльдерлина и Клейста, романтиков, на которых сам Гёте смотрел почти с ужасом, если не с отвращением, находя их болезненными и неуравновешенными. Но именно такое и нравится по молодости, а сам Гёте как раз может отталкивать своим образом (который, кстати, не так уж соответствует реальности) царственного поэта, тайного советника, министра, человека слишком уверенного в себе, слишком уравновешенного, хотя, внимательно читая его, замечаешь, что это было не совсем так. Но нет ничего удивительного в том, что с возрастом больше привлекает именно он, может быть, единственный из поэтов, сумевший сохранить свой дар до самой глубокой старости. Три четверти поэтов, если не девять из десяти, либо умирают молодыми, либо перестают писать в молодости, либо занимаются перепевами самих себя. У Гёте каждый новый этап жизни знаменуется новыми отношениями с языком, новым уровнем поэтического напряжения, всякий раз созвучным его новым переживаниям; в мои годы для поддержания бодрости естественно читать поэта, который в таком же возрасте и даже старше сохранил неувядающий поэтический дар. Для переводчика, такого, как я, Гёте неимоверно труден (но и особенно привлекателен) тем, что его лирическая поэзия, составляющая лишь часть его почти необъятного творчества, практически непереводима на французский язык. Специально этот вопрос я не изучал, не будучи человеком библиотечным, и не прочел всех переводов Гёте, начиная с XIX века, но не думаю, что ошибаюсь, считая его поэзию не поддающейся переводу. На первый взгляд кажется парадоксальным, что Рильке или Гёльдерлин, поэты, слывущие гораздо более сложными во многих смыслах, были переведены, оказали влияние на французскую поэзию и литературу в целом на разных ее этапах. Гёте же переводу не поддается, а причина в том, что в его стихах головокружительное словесное искусство, исключительная поэтическая техника сочетаются со свободным лирическим дыханием. То есть он одновременно и необыкновенно виртуозный мастер, и живой, непосредственный, затрагивающий сердце и душу поэт. Такое же сочетание мастерства и естественности можно наблюдать у Пушкина, который тоже плохо поддается переводу. Достигнуть чего-то подобного в переводе невозможно; даже если переводчик проявит невиданную виртуозность и воспроизведет утонченнейшую структуру стиха Гёте, то немыслимо будет сохранить при этом естественность, потому что перевод — это работа над уже существующим текстом, а не создание оригинального. И мне грустно думать, что люди, не читающие по-немецки, оказываются лишены представления о такой драгоценной и чудесной части европейской лирики.
Что именно в творчестве Гёте привлекает вас больше всего?
Должен признаться, я не могу по-настоящему ответить на этот вопрос, я ведь только начал заново узнавать Гёте, у меня здесь не было полного собрания его сочинений — раньше он не так уж меня интересовал. Совсем недавно я подписался на новое издание, оно еще продолжает выходить, так что теперь я читаю все с самого начала и пока не могу определиться с выбором. Возможно, со временем буду записывать что-то в ходе этого чтения, попытаюсь, за невозможностью сделать перевод, хотя бы «пересказать» некоторые самые прекрасные стихотворения, воспользовавшись свободой комментатора. А пока я открываю чудесные вещи на каждом этапе, начинаю с ними знакомиться, но, повторяю, отдавая предпочтение поздним стихам Гёте, это его абсолютная вершина в этом жанре.
Среди недавних публикаций есть книга, которая вас тронула, это последнее сочинение Луи-Рене Дефоре «Стихи Сэмюэла Вуда».
Да. Должен сказать, что мне не хотелось бы завершить эту беседу, не упомянув имени Луи-Рене Дефоре, он слишком мало известен, хотя в какой-то момент о его книге «Болтун» много говорили — вслед за Морисом Бланшо. Однако потом Дефоре замолчал, и его забыли. Я бы отнес отрывки из прозаической книги «Остинато», над которой он сейчас работает (они были опубликованы частью в «Нувель ревю франсэз», а частью в «Ire ветров», журнале, который, к сожалению, прекратил свое существование), а также сборник «Стихи Сэмюэла Вуда» к самым прекрасным страницам, написанным за последние годы на французском языке. Нужно говорить о нем, читать его — для многих, я уверен, это будет важная встреча. Когда видишь, какую шумиху вызывают сегодня какие-то совершенно ничтожные книги, то хочется с этим как-то бороться — да вот, хотя бы просто упомянув в нашей беседе об этих двух книгах.
Что в стихах Луи-Рене Дефоре показалось вам таким важным и необходимым?
Ну, на этот вопрос не так-то легко ответить. Я пережил потрясение и пока еще мало размышлял об этом. Но мне видится, что помимо глубокого знания литературы и прекрасного владения языком у Луи-Рене Дефоре есть какое-то душевное кипение, глубинное, яростное, напоминающее внутреннее движение его любимого океана, так много значившего в предыдущих его книгах; в нем есть стихийная страстная сила, которой ему тем не менее удается овладеть, превратить в язык — такой обыкновенный, нисколько не «возвышенный», лишенный красноречия и ложного пафоса, всегда сдержанный, словно бы связанный внутренней требовательностью, жесткостью и честностью перед словом.
