118
ЗС 2 Утонул в ночную синь.
Между 12 и 13
Блудный сын любви и света,
Я, последний в их роду,
Сам скитальчество поэта
Выбрал, сердцу на беду,—
13–14
Оттого, что всех чудесней
Пал в наш род — за чьи вины?
После 24
Он для песенной забавы,
Для потехи кузнеца
Заложил степные травы
В книги деда и отца —
И, должно быть, по примете
Я люблю всё горячей
На бездомном этом свете
Скачку песен и ночей!
ЗС Между 8 и 9
Ингерманландскою белесой ночью,
Когда висел, как шар стеклянный, мир,
Я с музами беседовал воочью,
И строгий мне завещан был empire.
13–16
В оврагах дней, на полевом разъезде,
Средь тульских звезд блуждал я наугад,
И цвел со мной в Ефремовском уезде
Неповторимый Яблоновый сад.
24 На огоньки курчавой Костромы, —
34 Шел этот сад, как девушка суров,
38 Саади пел угрюмый карагач.
44 Глухой мечты отрада и затвор?
47 Отдам я жизнь бездонному покою,
53 Но всё равно — восторженней и шире,
55 В пустом как ночь и равнодушном мире
Загл. ЧЕРНОЕ МОРЕ
ОвС 23 Плоскоспинный Севастополь,
Вместо 29–32
Но, скользя в тени отвеса,
Уж ловил биноклем я
Слева — соты Херсонеса,
Справа — грузный мыс Айя.
Вновь проходят (в губках туфа,
Море, пенься и кипи!)
Виноградный дол Гурзуфа
С Аю-Дагом на цепи,
Пепельные Оделары,
Мутно-сизый Чатыр-Дах
И Алушты камень старый
В черных грушевых садах.
За Алуштой — область мрака,
Горы, вставшие венцам,
Башни желтого Судака,
В горькой пене Меганом.
Дальше — гребень Киммерии,
А за ним, как спелый плод,
Сердце в овиди сухие
Феодосия берет,
И, простой лозой украшен,
Город всходит здесь и там
В ожерелье серых башен
По оранжевым холмам,
Чтоб в пустынном ветре склона
Мне открыть скитаний цель:
Карадаг — веков корону —
И лазурный Коктебель.
Ладога Между 12 и 13
Есть складкой скорби искривленный рот,
Туман, ползущий к тяжкому надбровью
(Черты, которые читает тот,
Кто сам отравлен черною любовью).
Есть омуты зеленых, смутных глаз,
Где всё — сплетенье тины и кувшинок.
(Я знал их все, я выдержал не раз
Испепелявший душу поединок).
Между 20 и 21
Твой карий взгляд и строгий взмах ресниц
И это имя — нет его напевней —
Уводят память в терема цариц,
В старинные посады и деревни.
26–27
Что лишь в тебе (пусть я того не стою),
Живет моя бездомная душа
БМ 1 Сердце, сумасшедший бубенец,
4 Этому нетрудному покою.
5–12
Выпивая жизнь свою до дна,
Допоем и то, что недопето.
На земле была мне суждена
Невеселая судьба поэта.
Но жалеть я стану в этот час —
Что бы нам с тобой ни говорили —
Не о том, что смерть сильнее нас,
А о том, что мало мы любили.
Автограф (ЛА)
Шел Он в мире по скалам суровым
В одиночестве гордом своем,
Словно Дант, опаленный багровым,
Роковым и жестоким огнем.
И, терзая бессонную совесть,
Беспощадный к себе и к другим,
Жизнь свою рассказал нам, как повесть,
Порожденную веком глухим.
В путь далекий его провожали,
Чтоб во тьме был Он светел и прост,
Гамаюн, птица вещей печали,
И взметенный костром Алконост.
И вставала Россия за далью
Всё сжигающей в мире мечты
Незнакомкой, за синей вуалью
Недоступно сокрывшей черты.
Нет, недаром в очах этих страстных
Он нашел оправданье и свет,
И во тьме прочертил не напрасно
Огневую орбиту комет.
Повела его в путь не тревога,
А любимая с детства до слез
Та же русская наша дорога,
Вся в колосьях вдоль старых берез.
Сам рожденный в года роковые,
Простирающий руки к весне,
Сердце отдал Он гневной России,
Вознесенной на алом коне.
И, роняя свинцовые слезы
На просторах родимой земли,
Все великой истории грозы
Через сердце поэта прошли.
Знал Он — вьюге пора разгуляться,
Старый мир засыпая собой,
И навстречу нам вышли «Двенадцать»,
Чтобы с нашей сродниться судьбой.
А за то, что во тьме бездорожий
Эту правду увидеть Он мог,
Мне сейчас ничего нет дороже
Благородного имени — Блок!
Лето
Что может быть милей и проще, —
Когда еще прозрачен май,
К березовой причалить роще
И пить в тени вечерний чай!
В густой траве дымятся чашки —
Благоухающий огонь —
И золотистые букашки
Щекочут теплую ладонь.
Так нежно со стаканом чая,
В струистой синеве костра,
Склоняется ко мне — не знаю —
Любимая или сестра.
И кажется, что это Счастье
Встает, спускается к реке.
А белое мелькает платье
Как облако в березняке.
Загл. ФЕОДОСИЯ
Посвящ. Худ. К. Ф. Богаевскому
Ст. 36 Перед 1
Путник, кто бы ты ни был, присядь, отдыхая,
Над откосом, где ходит морской купорос.
Под тобой Феодосия — чаша пустая,
Сохранившая запах аттических лоз.
Над рыбачьим поселком, над скудным прибоем,
По колючкам оврагов ты будешь готов
Целый день пробродить, обессиленный зноем,
В жидкой охре ее невысоких холмов.
День сегодняшний здесь так похож на вчерашний;
Над пустеющим портом — соленая синь,
Черепицы лачуг, генуэзские башни,
Те же сети рыбачьи, и та же полынь.
По извилинам рва заблудилась корова,
Время гложет латинские буквы ворот,
И, как девушка, башня Климента VI-го
В хороводе подруг над холмами идет…
5 Зоркой тростью слегка отогнув подорожник,
13 Но не только монеты разбойничьей расы
15–16
Есть колодезь у стен караимской кенасы,
Весь осыпанный листьями розовых груш.
25–36
А потом мы спускались по алым ступеням
Лабиринтами улицы к порту, к огням,
И не мог надышаться я этим осенним
Острым уксусом славы с вином пополам.
Итальянская улица. Сад. И у входа
Громыханье оркестра. В ларьках виноград,
И в порту нескончаемый рев парохода,
Где у мола тяжелые волны гремят.
Ровно в полночь, качаясь на койке каютной,
Я увижу, вдыхая прохладу и мрак,
Как мигнет мне в окошко тревогой попутной
Над Двуякорной бухтой зеленый маяк.
После 36
И останется, звездною ночью хранима,
У ворот в Киммерию, страну забытья,
Внучка синей Эллады, соперница Рима,
Смуглоскулая Кафа, турчанка моя!
Автограф (ЛА) Перед 1
Всё то же. Не может ветер
Угомониться никак.
Как будто на целом свете
Устроили нам сквозняк.
И кто бы мог поверить,
Что боги в упорстве своем
Как распахнули двери,
Так и забыли о том.
Вместо 3–10
Как будто с собой в кочевье
Их манит скользящий луч.
И рвутся они — и ни с места.
А листья далеко летят,
И даже береза-невеста
Осыпала свой наряд.
Обрывками туч косматых
Запутанные на юру,
Навытяжку, как солдаты,
Одни только сосны в бору.
Стоят и скрипят угрюмо,
Колючей шуршат хвоей.
