1936
Через пять тысяч верст в альбом
Я напишу тебе стихотворенье:
Там будет жаркий азиатский день,
Воды неумолкаемое пенье
И тополя стремительная тень.
И я, идущий с низкого холма
Туда, где под глубокой синевою —
Все белые — зеленою листвою
Окружены окраины дома.
Вперед, вперед! На ярко-белых ставнях
Дробится свет. Бежит, поет вода.
А комнаты молчат. И темнота в них,
И только платье светлое. Тогда
Полдневный мир, который так огромен,
Дома на солнце и вода в тени,
Жара за ставнями, прохлада в доме —
Все скажет нам, что мы совсем одни.
И кончится мое стихотворенье,
И все исчезнет в городе твоем.
Дома уйдут, воды умолкнет пенье,
И только мы останемся. Вдвоем.
1937
Я знаю, что не ради развлеченья
Тогда поехал показать Гиссар
Желавший мне добра и просвещенья
Одной бригады конной комиссар.
Он так хотел,
Чтоб, перейдя преграды.
Я понял те событья и дела,
Которыми история бригады
Действительно похвастаться могла.
______
По каменным ущельям,
По оврагам
Ночь отступала медленно.
За ней
Шли наши кони моложавым шагом
Военных, добросовестных коней.
Одна звезда,
Как наконечник медный,
Еще пронзала небо сентября.
Потом она исчезла незаметно,
И у реки застала нас заря.
А я до самой смерти не устану
Учиться слову твердой чистоты
У полных силы рек Таджикистана,
Стремительных
Без всякой суеты.
Да и не надо вовсе быть поэтом,
Чтоб постоянно помнить этот час, —
Все было чисто вымыто рассветом,
Все от души приветствовало нас.
Блестели камни, смело улыбаясь,
Вода мечтала напоить коней.
Вдали — гора пустынно-голубая
И та звала, чтобы подъехать к ней.
Она влекла на ясные вершины
И ниже стала, чтоб решились мы.
И говорило утро над равниной,
Что никогда не будет больше тьмы.
И даже стало жалко на мгновенье,
Что уж не будет в мире никогда
Ни блеска звезд,
Ни птиц ночного пенья.
Наивных песен, спетых без труда.
А кони в медленном недоуменье
Входили в воду без доверья к ней,—
Та по дороге терлась о каменья
И пропадала у других камней.
Не так ли нам назначено судьбою,
Как этих рек свободная вода,
Стремиться каменистою тропою
И с гулким морем слиться без следа.
_____
Я многое слыхал про военкома.
И скромность
Легендарная давно
По всем рассказам мне была знакома.
Но я никак не думал, что дано
Ей столько несравненного упорства:
И стоило спросить о нем самом —
Лицо худое становилось черствым
И разговор, налаженный с трудом,
Он обрывал.
Но я таил надежду,
Я чувствовал, никак не торопясь,
Что жизнь сама работала
И между
Двух душ людских
Протягивала связь.
И я дождался долгих разговоров
Среди щемящей сердце тишины
С той искренностью полной,
Для которой
Нам эти ночи тихие даны.
Тогда за сдержанностью благородной
Я разгадал однажды у него,
Что в глубине души своей свободной
Он был поэтом слова одного:
Когда в быту
Кого-нибудь —
Любого
Товарищем, как все мы, называл,
Он точный смысл излюбленного слова
С первоначальной силой сознавал.
И он любил
Века любимый горем,
Тот угнетаемый из рода в род,
Отброшенный к могучим плоскогорьям
Эмирами бухарскими народ.
И было так, до слез, ему знакомо
Лицо невыразимой нищеты,
Отмеченные вечною трахомой,
Усеянные оспою черты.
Что никогда он не жалел усилий,
Ни жизни проходяшей —
Ничего;
И люди повсеместно становились
Товарищами верными его.
И за народов сомкнутое братство,
За общий труд
И общее богатство
Работал он
Как постоянный друг
Пятнадцать лет
Не покладая рук.
Пятнадцать лет
Он воевал за это,
В седле не засыпая до рассвета;
И счастлив был,
Когда,
С известным шиком
На ишаках проехав босиком,
Его четыре старика таджика
Окликнули:
— Товарищ военком!
_____
Итак, мы ехали.
За пылью белой
Открылся город.
Жизнь была проста.
И охраняло утро, как умело,
Спокойный сон Гиссарского хребта.
И вечный снег был поднят временами
Так высоко в лазурные миры,
Что облака, летевшие над нами,
Не достигали до колен горы.
И на заре,
Среди холмов отлогих,
Пересекая спящую страну,
Я услыхал на каменной дороге
Военную историю одну.
Был год, когда заговорили пули
Почти на всех восточных рубежах,
Когда, расставшись с храбростью в Кабуле.
Бежал забытый ныне падишах.
День шел за днем,
И было нелегко в них
Угадывать событий бурный ход.
Уже в горах орудовал полковник
Английской службы.
И совсем не тот,
Что, в оперном красуясь опереньи
И в романтичной доблести во всей,
По розовым пескам стихотворений
Как бескорыстный бродит Одиссей,
Не тот чудак,
Обманутый жестоко,
За дымовой завесою легенд, —
А злобный враг свободного Востока,
Британских банков бешеный агент,
На знамени которого нашито
Одно лишь слово черное — «война»,
Кто ради злого золота наживы
На племена бросает племена.
В Таджикистане бесновалось байство,
Почуя смерть.
Был славный год, когда
У нас входила в сельское хозяйство
Победа коллективного труда.
А там, уже заботясь о начале
Военных дней,
В предательской тиши
Английские винтовки получали
Бухарского эмира курбаши.
В пылу религиозной дисциплины
Муллы в мечетях выбились из сил.
— Пора обрушить горы на долины! —
Какой-то дервиш пьяный возгласил. —
Пусть каждый будет злобен и неистов,
Душою тверд и на решенья скор,
Чтобы окрасить кровью коммунистов
Седые реки, льющиеся с гор. —
И был решен поход огня и стали
На городок, затерянный в горах,
Куда и самолеты не летали,
Где цвел урюк, белея, во дворах.
Он назывался городом — поселок,
В котором сотня глиняных домов
Раскинулась на желтизне холмов
Среди арыков быстрых и веселых.
И был в широкой впадине, внизу,
Украшен круглой площадью базарной,
И ничего не знал о легендарной
Судьбе, пересекающей грозу.
А по ущельям конница скакала,
И к вечным льдам
Среди суровой мглы
Шли по ночам наймиты аксакалов
Готовить путь для банды Файзулы.
Уже на перевалах лицемерных
Лежали кошмы лентою рябой,
Чтоб не скользили кони правоверных,
По ледникам шагая на разбой.
Чтобы, тайком пробравшись через горы
Тропой, пробитою сквозь лед и снег,
Мог Файзула обрушиться на город
С отрядом в полтораста человек.
В горах ночная стелется прохлада.
Дымит костер. Кругом сырая мгла.
Спят басмачи под грудою халатов,
Но бодрствует над ними Файзула.
Его, на свет рожденного войною,
Клинок не рубит,
Пуля не берет,
И не имеет равных под луною
Карабаир, стремящийся вперед.
Сидит басмач лоснящеюся тушей,
И нестерпимо ясен лик его,
И те дожди, что все пожары тушат,
Ему не в силах сделать ничего.
Он, как отец, хлопочет над отрядом.
А у костра, не опуская век,
Расположился, точно равный, рядом
Невзрачный, кривоногий человек,
Но, видно, птица дальнего полета…
Он тоже вождь. Хотя бы потому,
Что темное устройство пулемета
Ему знакомо в банде одному.
Да и при блеске солнечного света
Его не сабля выделит, не конь,
А борода немеркнущего цвета.
Багровый, медленный ее огонь
Нам осветит теперь иные вещи,
Чтоб за порогом уголовной тьмы
Этапы биографии зловещей
Ясней и резче различали мы.
Немалый срок придется нам отмерить,
Чтобы найти первоначальный след,
Когда открыл кадетский корпус двери
И прапорщика выпустил на свет.
И он понес по узким тропам мира
Сияние военного мундира,
Переменил полдюжины пехотных
Заброшенных в провинции полков.
Играя в карты,
Бреясь неохотно,
Терпя нужду
И не платя долгов.
И жизнь его катилась молодая.
Потом — война,
Где, не жалея сил
И храбростью нисколько не страдая,
Он от снарядов ноги уносил.
Потом —
Война иного устремленья
Его переместила на Восток,
И он попал в стремительный поток
Всеобщего от красных отступленья.
Бежал с людьми, прожженными дотла,
Не умываясь,
Бороды не брея
И оживая только у стола,
Когда на нем бутылок батарея.
Потом и это кануло на дно…
Война, и жизнь, и гибель заодно —
Все сплошь покрыто матерною бранью,
Все пройдено.
И не его вина,
Что нет ни офицерского собранья,
Ни денщика,
Ни девки,
Ни вина.
Что не добром
И не судом судеб,
А волею российского народа
За рубежом,
Среди чужой природы,
Он обречен искать и кров и хлеб.
Но все пошло по маслу у него,
И под сияньем неба голубого
Он был молниеносно завербован
Разведкой государства одного.
Там года два
С успехом неизменным
Его — на выбор — обучали быть
Афганцем, и таджиком, и туркменом
И все остатки совести забыть.
И, обучив,
Забросили с размаха
В дипломатию азиатских стран,
Где он, Христа меняя на Аллаха,
Евангелье меняя на Коран,
Жил с племенами
В постоянном страхе.
Потом привык, наглея по углам.
Попы, муллы,
Цари и падишахи —
Не все ль равно?..
Пусть властвует ислам.
И, странствуя
И заметая след,
Он дотянулся до такой вершины,
Что, в счет не принимая матерщины,
Не говорил по-русски восемь лет…
Вот он сидит — на то имея право,
Как с братом брат,
От Файзулы направо.
Над ними слабый свет ночных планет…
Дымит костер…
Что делать в этой яме, —
Баранов жрать
И водку пить с друзьями?
А где друзья?
Их и в помине нет.
Живи, шпион.
В ночах нагих и черных
Чужих народов слушай голоса,
И жен своих, немытых и покорных,
Люби, закрыв тяжелые глаза.
Живи, жирея у чужой наживы.
Где Файзула,
Набитый салом шар,
Надменный трус,
Хитрец тупой и лживый,
Рукой другого
Загребает жар.
Где требует отчета без пощады
Британец, холодней, чем снега наст,
Что и в пески не выйдет без перчаток,
Но и в перчатке руку не подаст, —
Тут не разбить железной цепи звенья.
И только в те жестокие мгновенья,
Когда, сжимая руку на кинжале,
Гремел грабеж, неся зеленый флаг,
Вопили всадники
И кони ржали,
Врываясь в перепуганный кишлак,—
Он ощущал еще биенье сердца
Ускоренное.
В громе и дыму
Шли, озверев, его единоверцы,
Такие ж ненавистные ему,
Как только что убитые дехкане.
И все в багровом плавало тумане
И навсегда переходило в тьму.
