Хуан Хименес - Вечные мгновения

Лишь ветер, затихая,
шумит перед закатом
в моей пустой руине.
Вокруг земля сухая
об урожае снятом
печалится доныне.

А ветер так знакомо
другому откликается… какому?
И дышит в этой свежести иная…
Не эту ли прозрачность окоема
я смутно вспоминаю?

И свежесть, как душа зеленой птицы,
к долинам вечных песен отлетая,
в моих глазах пустынных золотится
и, вечности прозрачная частица,
пронизывает сердце, золотая.

Деревья — ярче костра
в осенние вечера…
На прибранном этом поле,
в этом сквозном раздолье,
где нет ни души, они
так бесконечно одни!

Смешны им наши вопросы!
Нас видят эти колоссы
насквозь — прожигает нас
золото вечных глаз.
Душам нашим в укор
солнечный их убор!

Луч под вечерней кроной, ты покинут?

Твой день ушел, луч под вечерней кроной!

Взгляни, малыш — ты слишком заигрался
с ее листвой зеленой!

Твой день ушел. Что станется с тобою?

…Останься же на этом
листке бесцветном и мои потемки
позолоти навек последним светом.

Пришел, как жизнь, короткий,
прощальный, тихий вечер.
Конец всему родному…
А я хочу быть вечным!

Листву в саду кровавя
и душу мне увеча,
пылает медь заката…
А я хочу быть вечным!

Как этот мир прекрасен!
Не задувайте свечи…
Будь вечным этот вечер,
и я да буду вечен!

Подай мне, надежда, руку,
пойдем за незримый гребень,
туда, где сияют звезды
в душе у меня, как в небе.

Закрой мне другой рукою
глаза и потусторонней
тропинкой веди, слепого.
от снега твоей ладони.

Зато мы такие дали
увидим при свете грусти:
под полной луною сердца
любви голубое устье.

Меня схорони во мне же
от жара мирской пустыни
и путь протори в глубины,
где недра, как небо, сини.

Безудержной волной
была ты и ушла из-под ладоней!
На чьей груди замедлится твой бег
и где замрет он заводью зеркальной —
и ты уйдешь, затихшая, в себя,
в глубь жаркого и сказочного моря?

О свежий ключ, который вечно бьет
в тебе и без конца в тебя уходит,
затягивая все, чем истомился,
в оцепенелый свой водоворот!

О, как же ты глядела!
Казалось,
моя жестокость откромсала веки.

И я рванулся, —
из последней дали! —
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет — к радушью маяка
на берегу спасительного тела!

Ты мне принадлежала,
как отраженье дерева реке,
и я, не разлучаясь, убегал,
и ты, не разлучаясь, оставалась…
Но стоило подуть однажды ветру
и небу потемнеть, как ты исчезла.

Нá море штиль, серебристая ночь
хочет помочь мне развеять унынье.
Путь до тебя и закатов твоих
выстелен сплошь неподдельной синью.

Ах, если бы мне
доплыть до тебя на этой луне!

Высокой мысли башню крепостную
в твоей глуши я выстрою на взгорье,
и сердце с высоты осветит море,
багряной пеной волны коронуя.

Я сам затеплю искру золотую,
в моих потемках сам зажгу я зори,
в себе самом, единственной опоре,
обретший мир… А будь это впустую?

Ничем, ничем!.. И сердце, остывая,
пойдет ко дну, и крепостные своды,
холодные, застынут нелюдимо…

Ты — это ты, весна! Душа живая,
ты воздух и огонь, земля и воды!
…а я лишь мысль и ничего помимо…

Как это было, как все было, Боже?
— Ты лживо, сердце. Разум, ты в смятенье.
Все было словно ветра дуновенье?
Или на легкий бег весны похоже?

Так зыбко было, словно в летней дрожи
пух одуванчика, одно мгновенье
живущего… И так исчезновенье
улыбки в смехе незаметно тоже…

Дыханье ветра, одуванчик, крылья
весны июньской, тонкая улыбка…
— о память горькая, пчела слепая! —

все перешло в ничто — и без усилья
малейшего… все так легко, так зыбко…
И знать — что ты была, какой — не зная!

Я наземь лег — и, ярко догорая,
вечерняя заря передо мною
слилась в одно с осенней желтизною
в кастильском поле без конца и края.

За плугом борозда, еще сырая,
ложилась параллельно с бороздою,
и пахарь шел, рукой своей простою
в земное лоно зерна посылая.

И думал я: настало мое время —
я вырву сердце, звонкое, живое,
вручу земле, пока не отзвенело,
и поглядим, взойдет ли это семя,
чтоб по весне высокою листвою
нетленная любовь зазеленела.

И сердце в пустоте затрепетало
так залетает с улицы порою
воробышек, гонимый детворою,
в немую тьму покинутого зала.

Бездонный мир оконного кристалла
впотьмах морочит ложною игрою,
и птица с одержимостью героя
стремится прочь во что бы то ни стало.

Но темный свод отбрасывает с силой
за разом раз, пока мятеж убогий
не обескровит каменная балка.

И падает комок, уже бескрылый,
и кровью истекает на пороге,
еще дрожа порывисто и жалко.

Сквозь бирюзу речной зеркальной глади
луч золотит замшелые глубины;
по золоту последние жасмины
рассыпались и тонут в листопаде.

В зеленом небе, в тихой благодати,
за облаками в отсветах кармина
у края мира высится надмирно
нездешний сад. И дивно на закате.

Какой покой! С поблекшего каштана
смеется дрозд. И облако сникает
бескрасочно, и поздняя пчела
сгорает искрой света…
И нежданно
в каком-то вздохе роза возникает,
тоскуя, что еще не умерла.

Надеяться! И ждать, пока прохлада
туманом наливается дождливым,
сменяет розу колос, и по жнивам
желтеют отголоски листопада,
и с летом соловьиная рулада
прощается печальным переливом,
и бабочка в полете торопливом
теплу недолговременному рада.

У деревенской лампы закоптелой
мою мечту качая в колыбели,
осенний ветер шепчет над золою…

Становится нездешним мое тело,
и старые надежды поседели,
а я все жду и жду… свое былое…

Судьба взяла мое сердце
и тебя вложила мне в грудь.
Ты меня не можешь отторгнуть,
я тебя не могу отторгнуть, —
друг без друга нам не вздохнуть!

Ты и я, я и ты — это мы с тобою, —
эти звенья не разомкнуть!
Море и небо, связанные судьбою,
небо и море суть.