Мы все проходим через смерчи
Мы все проходим через смерчи
И дышим дымным духом их.
Мы все проходим через смерти
Друзей и недругов своих.
И провожая в землю, в темень
Кого-то,
плача и скорбя.
Хороним собственное время,
Частицу малую себя.
О, непосредственность и бодрость.
Года, спаленные войной!
Вас заменяет ныне возраст
Нелегкой мудрости земной.
Печальной мудрости… печальной…
Но и в печали — привкус свой:
Что было — то сильней плечами.
Что есть — то крепче головой.
Прощанье с прошлым — как прощенье
Всего, что жжет наедине.
Чем старше мысли — тем прочнее, —
И в том утеха седине.
Хватило б сил мне Дону поклониться…
Хватило б сил мне Дону поклониться,
Припасть сыновне к отчему плечу.
Я, точно дробью меченная птица,
Из крайних сил на родину лечу.
То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я,
Но все ж на юг, роняя кровь, тяну.
В последний раз меня подняли крылья
Над незабытым домом на Дону,
Над детскими станицами моими,
Над маками багровыми в глуши.
…И шелестят донские камыши,
Как Михаила Шолохова имя.
Может, кровь усталая застыла…
Может, кровь усталая застыла,
И копьем бубнового туза
Врежется, попутная, в затылок
Скушная осенняя гроза.
Но в минуту горькую и злую
Я печаль, как пот, утру на лбу.
Из последней силы поцелую
В голубые глазыньки судьбу.
Пусть мираж — и ничему не сбыться,
Все равно — у твоего огня —
Умираю, как слепая птица
О каменья крылья кровеня.
Сырой песок в моей горсти.
Мой век обуглился и сгинул.
Зря не суди меня. Прости,
Что я тебя одну покинул,
Что я тебя не уберег
От одиночества лихого,
И не мое, а чье-то слово
За душу юношей берет.
Иные плачут, кто-то рад,
А этот скучен, хоть зарежьте.
Но век не ведает утрат,
Он благоденствует, как прежде.
И туча в озере — ладьей,
И о зиме бормочут клены,
И у могил кулик кладет
Свои поспешные поклоны.
И соврал бы, да не могу я
И соврал бы, да не могу я:
Я люблю не тебя — другую —
Не красивую, не стеклянную,
Не прозрачную, как вода,
А туманную, окаянную
И неправую иногда.
Да и ту я люблю, как не́людь:
То вконец перестану верить.
То и жить без нее невмочь,
То, озлясь, прогоню на сутки,
Только чертовы самокрутки
Мне и могут тогда помочь.
А сама-то сама какая?
То один у ней на века я,
Держит день и ночь под рукой,
То морозом дохнет: немилый,
И неумный-то, и постылый,
И бог знает, еще какой.
Через день прибежит — другая,
И на шею тотчас, ругая.
Вся рябиной горит в снегу.
И соврал бы, да не могу я:
. . . . . . . . . . . . . .
Я люблю не тебя — другую.
Вот такую. И как могу.
Века нового новые мерки,
Гул ракет на крутом вираже,
Но загадка рожденья и смерти,
Как и прежде, теснится в душе.
…Где-то в ды́мке веков и событий,
В тихом шелесте суток и лет
Отыщите меня, позовите,
Я не бросовый все же поэт.
У меня среди книг и книжонок,
В мешанине бумажной стола
Попадался и стих обнаженный,
И сердечная строчка была.
Я точил их частенько ночами,
Мой читатель, утраты терпя.
Чтоб в успехе они и в печали
Недокучно хранили тебя,
Чтоб в живой толкотне общежитий
Ты в ответ поклонился словам.
…Позовите меня, отыщите.
Может, я и понадоблюсь вам.
Поученьям ходячим не верю
Поученьям ходячим не верю
Поученьям ходячим не верю,
Врут они временами без мер.
Источили писатели перья —
Где любви образец и пример?
Почему и целуешь — а пусто?
Как сердца поджигают сердца?
Может быть, настоящее чувство
Первородно всегда, как искусство,
У которого нет образца.
Может быть, угомониться лучше
Может быть, угомониться лучше…
Но старик, дряхлеющий уже,
Жизнь сначала начинает Тютчев
На своем закатном рубеже.
Девочка,
наивная по слухам,
Вы к нему пришли, не побоясь.
Что немедля взбесятся старухи,
Слово «связь» читавшие,
как «грязь».
Усмехались циники и трусы, —
То-то фарисеям торжество!
Но метались яростные музы,
Охраняя брата своего!
На ханжей салонных непохожий,
Не в чести давненько у весны,
Он светлее делался,
моложе
От сиянья вашей белизны.
Юная мадонна полусвета,
Близ него вы делались мудрей.
И дрожала седина поэта
Рядом с ясным трепетом кудрей.
Пусть не раз вас слезы оросили.
Их
стирая с вашего лица.
Просветленно плакала Россия
Над последней радостью певца.
Сплетнями терзаемый и хворый,
Он ласкал вас слабою рукой.
…Будь бессмертна женщина,
которой
Мир обязан тютчевской строкой!
Каменеют воробьи,
Серые воробушки.
Застываю от любви,
От любви-зазнобушки.
Запасенные слова
Замерзают в глотке,
Тяжелеет голова,
Пьяная без водки.
Ох, морозец нынче крут!
Борется с весною!
Забивает все вокруг
Злою белизною.
Я на улице торчу.
Выходи наружу!
Вот уж перышки пичуг
Пропускают стужу.
Шелестит метель, слепя,
Лепит в лоб занозы,
И на сердце у тебя
Снежные заносы.
Эка вьюга, эка скука,
Не видать вокруг ни зги,
Бродит рядышком разлука.
Только шаркают шаги.
Вот она
у изголовья,
Шепчет глухо по пути:
«Безответною любовью
На земле хоть пруд пруди…»
Вот она
уже хохочет,
Уязвляет, как осот:
«Не снега́, а писем клочья
Вьюга
сивая
несет…»
Пакость экая, ей-богу,
Не осот, а осыпь ос!
…Соберусь-ка я в дорогу,
Сяду я на паровоз.
Сяду я на паровоз,
Под которым шесть колес.
Для забвенья лучше нету,
Для сердечных тех хвороб,
Как пойдешь гулять по свету —
Сиверок студеный в лоб!
И тогда от сильной сини,
От морозца близ лица
Вдруг, бывает, поостынут,
Успокоятся сердца.
…От откоса до откоса
Полотно январь сковал.
Паровозные колеса
Бьют разлуку наповал.
Нет, обиды не возьму на душу
Нет, обиды не возьму на душу,
Не к чему нам ссориться опять.
Время созидает, но и рушит,
Прописи не сто́ит повторять.
Лезет в зубы сам собой ответец:
Отгулялось в хмелевой ночи,
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.
Там, где тропы мы с тобой торили —
Костерок таежный наш зачах.
Обгорелой грудою опилок
Прошлое дымится в кедрачах.
Я далек от всякого навета,
Но прошу — ни лекарь, ни палач —
Кедрачи когда-нибудь наведай,
О былом содружестве поплачь.
Уж зима на белой тройке едет,
Умирают, охладев, ключи
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.
