Голоса всех мыслимых орудий, свист, вой, взрывы — сплошной захлебывающийся стон… И — лицо человека, спокойно-сосредоточенное, словно не существующее на миг, но готовое вот сейчас, через миг, перемениться — смехом или рыданием, смертью или жизнью… Голос войны… Лицо человека, ворот гимнастерки, рыжая голова покачивается в такт движению теплушки, стуку колес…
Состав, помеченный санитарными крестами, подползает к маленькой станции. До горизонта — выжженная земля, сухие цветы в земляных трещинах, сумасшедшее парализующее солнце.
Вздрогнув, состав замирает.
Раненые выглядывают из теплушки и, морщась, долго смотрят на пустынную землю. Так долго, что успеваем заметить перебинтованные головы, руки, остатки рук, костыли…
Недалеко от теплушки старик казах сидит на краю арбы, сухое коричневое лицо его неподвижно. Так же, как неподвижно лицо рыжего человека. Они смотрят друг на друга и, пожалуй, друг друга не видят — взгляды скрестились случайно и повисли в воздухе.
Вдруг — словно ветер… Какое-то движение… И старик казах, и рыжий человек поворачивают головы. Вдоль состава энергично шагает молодая женщина в белом халате, полы которого взвиваются над солдатскими сапогами, обозначая каждый шаг — твердый, мужской.
— Здравствуйте, дедушка! — кричит она, зачем-то улыбаясь и взмахивая руками. — Берите раненых!
Старик отрицательно качает головой и, помолчав, объясняет:
— Кушать нет.
— Что же, — хмурится молодая женщина. — Всей стране сейчас кушать нет. Но воюет страна, — она строго, как учительница на первоклассника, смотрит на старика. — Берите раненых, дедушка. Сколько по силам. Они уже выписанные, но окрепнуть им надо. А после победы — все зачтется…
Старик обрывает ее тяжелым вздохом:
— Один. — И кивает на рыжего человека: — Эта.
Женщина оглядывается.
— Рядовой Прохоров! — командует она. — В телегу!
— А я пожалуйста! — кричит Прохоров и, упершись костылем в землю, медленно вылезает из теплушки.
Прохоров смотрит на тяжелое деревянное колесо. Потом — на спину деда. И наконец — оглядывается назад. Там, уже в отдалении, стоит поезд, возле него мечется белый халат.
— Да-а… — весело говорит Прохоров, — получи, дед, инвалида, — и сжимает губы.
Покачивается спина старика. Плывет, подрагивая, коричневая земля. Белое от жары небо висит над ними.
— Что-то жарко! — продолжает веселиться Прохоров. — Что же это, дед, жарко так? А?
Покачивается спина старика. Плывет земля. Небо — белое от жары.
— Ничего-о. Подкрепимся — повоюем!
Спина старика. Земля. Небо… Скрип арбы.
Прохоров опускает голову на дно арбы, прикрывает ее руками.
И — голоса всех мыслимых орудий, свист, вой, взрывы — сплошной захлебывающийся стон… голос войны…
А в ауле — тишина.
Прохоров поднимает голову и видит белые дома с плоскими крышами, тополя.
Из дома выходит женщина — невысокая, худая. И Прохоров поражается тому, как похожа она на коричневую высохшую землю, по которой он только что ехал.
Женщина подходит к старику казаху. Они перекидываются короткими фразами…
Чужая непонятная речь. Чужая жизнь…
И пока женщина распрягает лошадь, старик ведет Прохорова по двору к дому… Старик сильно хромает, припадает на ту же ногу, что и Прохоров. Оба одновременно замечают это — старик улыбается, а Прохоров радостно хохочет:
— Что с ногой-то? А?
— Лошадь падал, — коротко отвечает старик.
…В доме прохладно. Почти темно — с яркого света глаз не сразу различает обстановку. А различив, исследует ее — со всей пристальностью постороннего взгляда. Низкие скамеечки, низкий стол, куча одеял в углу…
Не дожидаясь приглашения, Прохоров садится на скамеечку у стены, вытягивает больную ногу, закрывает глаза.
Бесшумно входит женщина, ставит перед Прохоровым большую пиалу.
Он кивает:
— Спасибо. — Делает глоток, прислушивается к новому ощущению и заключает: — Хорошо…
Улыбается хозяевам. Женщина испуганно смотрит на него из своего угла. Лицо старика непроницаемо, он сидит напротив и пьет чай.
— Дочь? — кивает Прохоров на женщину.
Старик отрицательно качает головой — «нет».
— А-а, — понимает Прохоров. — Извиняюсь.
Но через секунду жажда завязать разговор берет верх, и Прохоров говорит:
— А что же это жена у тебя чай не пьет?
Женщина не двигается. Старик занят чаем.
— Не хочет, значит, — сам себе отвечает Прохоров и умолкает.
Ночью он не может заснуть. Долго ворочается, прислушивается к ночным звукам.
Под утро нащупывает возле себя на полу костыль, мучительно, в несколько приемов, поднимается и, стараясь не шуметь, выходит из комнаты. В маленьких сенях на секунду теряет равновесие, но все-таки ему удается устоять на ногах. Он делает шаг и слышит слабый вскрик.
— Кто здесь?
Под ногами у него, укрывшись одеялом, лежит хозяйка и смотрит испуганно блестящими глазами.
— Мать твою… — шепчет Прохоров и добавляет растерянно. — Извиняюсь.
У самой двери он останавливается, оборачивается и говорит;
— Я не знал… Уж ты…
Она смотрит по-прежнему испуганно, и тогда Прохоров обрывает себя и выходит во двор.
Светает. Где-то на краю неба уже завязывается серый ветреный день. Прохоров упирается костылем в землю и так стоит, оглядывая аул.
По аулу носится ветер, гнет тополя, гудит, протискиваясь между домами.
Выходит старик. Не глядя на Прохорова, проходит через двор.
— Старик, — окликает Прохоров.
Старик оборачивается, смотрит, молча ждет.
— Ты бы сразу сказал… — Прохоров сам подходит к нему. — Мне условий никаких таких не надо — не барин. Мне только кумыс давай, и все дела. А спать я в сенях могу. Ты жену с собой клади. Непорядок: жена отдельно спит.
Старик молча смотрит на Прохорова. Потом отвечает, как всегда, коротко:
— Жена нету. Кумыс есть.
— А кто же она тебе? — с любопытством спрашивает Прохоров. — Эта вот, — и кивает на дом.
Старик опять отвечает не сразу и, пока он молчит, воет ветер.
— Сын была.
— А-а, вот оно что, — начинает понимать Прохоров. — Сын у тебя был, а она ему — жена, то есть тебе — сноха. — Прохоров радостно улыбается. — Вот оно что… — И, видя, что старик собрался уходить, поспешно спрашивает: — А где же сын-то? — спрашивает и уже готовит печаль на лице.
— Умирала.
— Погиб? — уточняет Прохоров. — Где он служил-то? Может, я его встречал? у нас казахи были…
Старик еле заметно качает головой:
— Болела… умирала… война не было… Прохоров, растерянно улыбаясь, смотрит на старика.
— Вот ведь… — говорит удивленно. Старик идет по двору.
Серый свет уже лег на землю.
Но днем солнце все же пробивает плотное небо и принимается жечь, печь, палить.
Прохоров медленно ковыляет по аулу, заглядывает в чужие дворы, прислушивается к обрывкам чужой речи.
Иногда навстречу ему попадаются женщины. Все они как одна пугливо жмутся к обочине и ускоряют шаг.
…Скисший от жары и кромешного одиночества Прохоров возвращается в свой дом.
На плоской крыше хозяйка ворошит сено. Прохоров снизу смотрит на нее: на сухие сильные руки, смуглые ноги, которые показываются из-под юбки всякий раз, когда женщина наклоняется, на безразличное к солнцу лицо.
И женщина замечает Прохорова. Несколько секунд стоит неподвижно, а потом вдруг падает ничком в сено. Так, что сухие травинки, подсвеченные солнцем, как искры костра, взлетают вверх.
— Чего это… — бормочет Прохоров и, пожав плечами, ковыляет в дом.
Травинки медленно падают… Женщины не видно, словно и не было.
Вконец одуревший Прохоров полулежит на низкой скамеечке и осторожно трогает больную ногу.
Входит хозяйка. Не глядя на Прохорова, ставит перед ним пиалу.
— Кумыс? — спрашивает он. — Хорошо. Давай.
Хозяйка вздрагивает от одного звука его голоса и, метнувшись в сторону, замирает У двери.
Прохоров смеется, покачивает головой, Разглядывает ее.
— Да ты садись, — приглашает он. — К столу садись.
Женщина не двигается. Солнечный луч освещает высокую скулу, туго обтянутую кожей, и угол сжатых губ.
— Порядки… — усмехается Прохоров, разглядывая женщину. — Интересно!.. Мне бы знать хотелось, ты думаешь о чем или нет? Вот молчишь, а что у тебя в голове творится?
Женщина не двигается. Пристально смотрит на Прохорова. Медленно поворачивается, чтобы уйти.
— Подожди, — просит Прохоров. — Чего ты…
Она покорно останавливается.
— Я же просто поговорить… Что в этом такого?
Прохоров умолкает. Пытается подобрать какие-то слова, чтобы в самом деле поговорить, как и собирался. Но — ничего не лезет в голову, да и собеседница его так неподвижна и далека… Не со стеной же разговаривать.
