— А вы бы посмотрели, как он подмахивает смертные приговоры!
— Вы что-то путаете, — сказала она тихо. — Приговоры — дело суда, при чем тут мой покойный муж?
— Знаем мы этот суд! Как прикажут, так и решат.
— Суду присяжных никто приказать не может. Да и не имел мой муж к суду никакого отношения.
— Вы еще скажете, что он солдат жалел?
— Я видела его на войне. Он подымал роты в атаку и шел первым на турецкий огонь. А ведь он командующий. Самый бесстрашный человек в армии. У него было восемь ран на теле, больше, чем у всех остальных командиров его ранга вместе взятых. Я не хочу оправдывать Кирилла, да он в этом и не нуждается. Он все искупил своей смертью…
— Все ли?
— Он был администратор старой школы — прямолинейный, жесткий, не отступающий от цели, от того, что считал правильным. Он ничего не выгадывал для себя: ни славы, ни почестей, ни богатства, ему все было дано от рождения. Но он этим не пользовался. Он служил России… так, как понимал.
— Плохо понимал! — крикнул Старков. — Такие, как он, замордовали страну, превратили в рабов прекрасный, умный, талантливый народ. Всех надо истребить, до одного!..
— Ну, ну! — сказала Мария Александровна все тем же тоном, будто призывала к порядку расшалившегося мальчишку. — Успокойтесь. Возможно, я чего-то не понимаю, не знаю. Я же не политик, не государственный деятель и, к сожалению, не народ. Мне нельзя об этом судить. Но я женщина, мать, жена… была… любила отца моих детей. Он был такой добрый и терпеливый со мной. Я не хватаю звезд с небес, часто говорю глупости, он никогда не сердился, ни разу не повысил голос, не позволил себе нетерпеливого жеста…
— Виноват был перед вами, вот и не рыпался.
— Кирилл Михайлович ни в чем не виноват передо мной, — сказала она, чуть поджав губы, и впервые в ее кротком голосе прозвучали строгие нотки.
Дверь ржаво заскрипела, и в камеру вошел тюремщик с обедом для Старкова. Жидкий суп и перловая каша помещались в двух жестяных мисках. Миски стояли на жестяном подносе.
Старков на суп даже не взглянул, но миску с кашей слегка поскреб ложкой, после чего опустил поднос на пол. Достал курево, задымил и прикрыл глаза. Если этот маневр был рассчитан на Марию Александровну, то не достиг цели. Она старательно принялась за вязанье…
…Старков вспоминает. Побочный, но тоже нарядный, украшенный колоннами вход во дворец, где находится ведомство Великого князя. Сюда подходит стекольщик с плоским ящиком, полным хрупкой сверкающей клади. Он идет неторопливо, вразвалку, неуклюжий мастеровой человек — Старков артистично изображает добродушного увальня. Он с любопытством и восхищением провожает спешащих к подъезду щеголеватых адъютантов и старших офицеров в парадных мундирах.
У дверей — пост. Часовой преграждает Старкову путь:
— Стой! Куда идешь?
— Сам, что ли, не видишь? — удивился стекольщик. — Али не признал?
— Поставь ящик! — скомандовал часовой.
Старков поспешно и неуклюже опустил ящик на землю. Второй солдат обыскал стекольщика, прощупав его спереди, с боков, сзади. Стекольщик глупо хихикал и ежился.
— Чаго ищешь-то? — спросил он солдата и сам себе ответил: — Бонбу али ливольверт? Знал бы — захватил. А чего ты раньше не щупал меня?
— У нас сегодня большая гулянка, — словоохотливо отозвался солдат, удостоверившись в лояльности стекольщика. — Однополчане их сиятельства Адониса выбирают.
— Какого еще Адониса?
— Прельстительного юношу.
— Зачем?
— А ты сам спроси! — захохотал солдат и вдруг вытянулся, надув щеки.
Мимо тенью мелькнула долговязая фигура Кирилла Михайловича в сером плаще.
Стекольщик подымается по мраморной лестнице, украшенной статуями греческих богов и героев — прекрасных обнаженных юношей с отбитыми носами и членами.
Он подходит к многостворчатому окну, испещренному трещинами, ставит ящик на пол, достает инструменты и приступает к работе. Вынимает побитые стекла, зачищает раму, выковыривает стеклянную крошку из пазов.
По временам он бросает взгляд на высокие резные двери, за которыми идет холостяцкая офицерская пирушка под председательством Великого князя Кирилла. Поскольку дверь то и дело отворяется: обслуга носится взад и вперед с блюдами, бутылками, приборами, порой выскакивают освежиться в туалете разгоряченные гости, стекольщик может наблюдать происходящее в зале. Видит он и дирижера этого мужского оркестра — Великого князя: мундир распахнут, тонкий батист рубашки прикрывает плоскую сильную грудь.
Разогретая вином компания шумна, криклива, возбуждена. На постамент — крытый ковром сундук — поочередно вскакивают молодые красавцы и под музыку невидимого оркестра вертятся — кто томно, кто дурашливо, кто в сознании своих чар, демонстрируя восторженному собранию юную стать. Затем соискатель высокой чести получает бокал шампанского из рук Великого князя и уступает место другому претенденту.
Компания сильно распалена: красные лица, мокрые рты, потные лбы, судорожные жесты. Сухой, почти бесплотный, крепкий, как кленовый свиль, Кирилл Михайлович не дает себе распуститься, только лихорадочно горящие глаза выдают его возбуждение.
Дверь захлопнулась, стекольщик вернулся к своей работе, позволив простоватому лицу обрести естественное выражение ненависти и отвращения.
Он недолго орудовал стамеской, ковыряя сохлую замазку, словно это вражеская плоть, — появились подручные повара в белых колпаках и внесли в пиршественный зал дикого кабана, зажаренного целиком на вертеле. Выйдя, они не закрыли двери, и когда стекольщик вновь обернулся, то увидел на постаменте обнаженного юношу, которого Великий князь увенчивал лавровым венком.
— Слава Адонису! — крикнул Кирилл Михайлович.
Все закричали, захлопали в ладоши, вспенилось шампанское, грянули скрипки, исступленно запели смычки.
Великий князь, ловко откупорив шампанское, направил пенную струю на Адониса, облив его с ног до головы.
Какой-то расслюнявившийся вконец генерал подскочил к Адонису и чмокнул его в розовую ягодицу.
— Виват! — закричало высокое собрание.
Великому князю подали бутоньерку из роз на белом поясе. Он укрепил ее на чреслах юноши, скрыв под бутонами роз столь вожделенную для собравшихся мужественность Адониса. Молодой человек вскинул руки ввысь, и грянул величальный хор.
Стекольщик сжимал стамеску, как кинжал Занда.
— Кончать!.. — шептал он пересмякшим ртом. — Всех кончать!..
…Тюремная камера.
— Ах, притвора-притвора!.. — услышал Старков радостный голос Марии Александровны. — Делает вид, что спит, а ресницы шевелятся!..
— Никакого вида я не делал, — лениво-тягучим голосом, за которым таилось неиссякшее раздражение, отозвался Старков. — Просто кое-что вспомнилось.
— Расскажите!
— Да нет. Противно. — Он повернулся на локте и пристально посмотрел на Марию Александровну. — Выборы Адониса.
— Адониса? — Она не сразу сообразила, о чем идет речь. — Ах, эта офицерская шутка!.. Откуда вы о ней знаете?
— Наблюдал однажды. Когда стекла вставлял во дворце.
— Я не любительница дионисийских игр, — покачала головой Мария Александровна. — Но ведь каждый по-своему с ума сходит.
— Вы считаете это игрой? А по-моему, свинство. И неудивительно, что у вашего мужа аховая репутация.
— Как же так? — проговорила она недоуменно, по-детски хлопая глазами. — В том кругу, где мы вращались, его считали рыцарем без страха и упрека.
— Я не говорю, что он крал столовые ложки или передергивал в картах. — Старков закусил удила. — Но как военачальник он признавал лишь один маневр — с тыла.
За узким лобиком совершался непосильный труд мысли. Она то вскидывала на него доверчивые глаза, то потупляла и вдруг рассмеялась — легко и молодо.
— Ах, какая чушь!.. Я даже не поняла сразу. Как люди недобры! Это глупая сплетня. Кирилл Михайлович был эстет, он любил все красивое: женщин, лошадей, молодость во всех проявлениях, китайские вазы, севрский фарфор, английский пейзаж. Он был, как бы поточнее выразиться, человеком очень сильной жизни.
— Слишком сильной, — не удержался Старков.
— Да! — Она не обратила внимания на его замечание. — Он каждый кубок осушал до дна. Так он воевал, так любил, так играл в теннис, охотился, скакал на лошадях. Он, кстати, был лучшим всадником среди Романовых…
— Да, что-что, а это они умеют, — съехидничал Старков.
— Не все, — серьезно возразила Мария Александровна. — Кирилл перепивал всех молодых офицеров, но никто не видел его пьяным. Он стал чувствовать возраст в последнее время и потянулся к молодым. Ему нравилось прикосновение к свежей, юной жизни. Боже мой, и Лев Николаевич Толстой восхищался глупой гусарской юностью и завидовал ей.
