Вот он, тонкий намек, прогудел, как клаксон в ухо, чтобы сильно губу не раскатывал. Меня это, в общем-то, и не удивляет, чего-то в таком духе я ожидал, так что утешаю себя тем, что это вполне двусмысленное предупреждение (хотя и очень, очень двусмысленное) – это не ты, Брайан, это грибы, – она подразумевает, что, закажи она другую закуску, скажем жаренный во фритюре сыр камамбер, мы уже вовсю занимались бы любовью.
– Так сколько парней у тебя было? – мимоходом интересуюсь я, клюя рыбу.
– А, всего один или два. – И она принимается рассказывать мне о них.
Если говорить о сексуальных отношениях, то я считаю, что очень важно не иметь двойных стандартов по отношению к прошлой сексуальной жизни мужчины или женщины. Конечно, нет никаких причин, по которым Алиса Харбинсон не должна иметь бурного романтического и сексуального прошлого, но тем не менее я считаю, что будет честным сказать, что «всего один или два» – слишком мягко сказано. К тому моменту, когда подали основные блюда, я начал путаться в именах, но там определенно был некто по имени Руфус, сынок знаменитого режиссера, который был вынужден переехать в Лос-Анджелес, потому что их любовь друг к другу была слишком темной и пылкой, что бы это ни значило. Был Алексис, рыбак из Греции, с которым она познакомилась на каникулах и который потом все приезжал к ним в лондонский дом просить ее руки, так что в конце концов они были вынуждены позвонить в полицию, и его депортировали. Был Джозеф, невероятно красивый джазист, отношения с которым пришлось прекратить, потому что он хотел подсадить ее на героин, которым сам увлекался.
И еще приятель ее отца, Тони, гончар, который лепил прекрасную керамику в своем маленьком фермерском домике в горах Шотландии – он был прекрасен в постели для своего возраста (а ему было шестьдесят два), но потом он повадился названивать ей посреди ночи, а затем еще предпринял попытку самоубийства в собственной печи для обжига, но теперь все успокоилось.
И еще Сол, исключительно эффектный и богатый американец, модель, невероятно красивый, с (произносится шепотом) «действительно огромным пенисом», но нельзя допускать, чтобы отношения строились исключительно на сексе, даже если это головокружительный секс.
И наконец, самая грустная история – господин Шилабиер, ее учитель английского, который открыл ей глаза на Т. С. Элиота и однажды даже довел одну девочку до оргазма, просто читая «Четыре квартета», который влюбился в Алису, когда они проходили «Суровое испытание» [45], но потом стал немного навязчивым. «Закончилось все тем, что у него был нервный срыв и ему пришлось уйти. Сейчас он переехал к своим родителям в Вулверхэмптон. Это очень грустно, потому что он был на самом деле классным учителем английского».
К тому времени, как Алиса закончила, я успел оголить половинку цыпленка в шашлычном соусе до скелета, и теперь эти кости лежат передо мной на тарелке, напоминая одного из бывших любовников Алисы. Почти все ее романы закончились сумасшествием, одержимостью и душевным кризисом, и вдруг мое приключение с Карен Армстронг на мусорном бачке во дворе «Литтлвудса» утратило часть своего драматического величия.
– Странно, не находишь, – многие из них так плохо кончили? – говорю я.
– Знаю! Жуть, правда! Тони, этот гончар, друг моего папы, этот мужик из печки, однажды признался мне, что, когда дело дошло до любви, я была как четыре всадника Апокалипсиса!
– А никогда не бывало так, чтобы тебя, ну… обижали?
– Конечно меня обижали, Брайан. Вот почему я решила, что в университете – никаких романов. Собираюсь сосредоточиться на работе! – Затем она добавляет почему-то с американским акцентом: – Соберусь и уйду в монастырь!
Вот и еще один клаксон. Алиса в задумчивости начинает отковыривать плавленый чеддер со своей «Маргариты» и наматывать его на указательный палец.
– Ладно, извини, что я все о себе да о себе. Так чем, говоришь, занимаются твои папа и мама? Я забыла… – спрашивает она, обсасывая палец.
– Мама работает в «Вулворте», папа умер.
Она прикладывает салфетку ко рту, сглатывает:
– Ты мне об этом не говорил…
– Разве?
– Нет, я уверена – не говорил. – Она наклоняется ко мне и поглаживает по руке: – Извини, Брайан, я не знала.
– Ничего страшного, это было шесть, нет, теперь уже семь лет назад, когда мне было двенадцать.
– Что с ним случилось?
– Сердечный приступ.
– Боже, сколько же ему было?
– Сорок один.
– Это, наверное, ужасно.
– Ну, сама понимаешь…
Алиса подается вперед, широко распахивает глаза, сжимает мою руку, а второй рукой отодвигает покрытую слоем воска бутылку в сторону, чтобы лучше меня видеть.
– Не хочешь рассказать мне об этом?
– Давай расскажу, – соглашаюсь я и начинаю свой рассказ.
В о п р о с: Главного персонажа какой пьесы Артура Миллера 1949 года, неудачника Вилли Ломена, в разные годы сыграли Ли Джей Кобб, Фредерик Марч и Дастин Хоффман?
О т в е т: «Смерть коммивояжера».
– Папа был агентом по продаже стеклопакетов – довольно веселая работа, потому что это одна из тех профессий, над которой люди не преминут посмеяться, вроде инспектора дорожного движения, налогового инспектора или сантехника. Думаю, это потому, что на самом деле никто не любит стеклопластиковые окна. Папа точно их ненавидел, по крайней мере поторговав ими десять лет. До этого он служил в армии, где встретил маму и у них родился я. Папа одним из последних отслужил в армии по призыву, и ему это даже немного нравилось, к тому же другого он ничего делать не умел, поэтому остался на сверхсрочную. Я отлично помню, как волновался, когда в новостях передавали о новой войне где-нибудь в мире, о напряженности в отношениях с Россией или о волнениях в Северной Ирландии, – волновался, что его призовут, наденут на него форму и дадут в руки винтовку. Но не думаю, чтобы он был таким уж боевым солдатом, скорее он был склонен к службе в тылу. Как бы то ни было, когда родился я, мама топнула ногой и сказала, чтобы отец увольнялся из армии, потому что она была сыта по горло постоянными переездами и ненавидела Западную Германию, где я родился, так что мы переехали в Саутенд, где папа стал продавать стеклопакеты, вот, в общем-то, и все.
– Ему это нравилось?
– Боже, конечно же нет! То есть, наверное, нравилось поначалу, но он вырос из этого и стал ненавидеть свою работу. Сама понимаешь, работать приходилось подолгу, ведь, чтобы застать людей дома, к ним надо приходить пораньше утром и попозже вечером, если не ночью, поэтому папа вечно возвращался домой затемно, даже летом. Думаю, не обходилась его работа и без банального обхода домов: «Извините, мадам, а вы уже знаете, насколько стеклопакеты могут снизить ваши расходы на оплату счетов за отопление?» – и все такое. Еще я знаю, что заработок его состоял в основном из процентов с продаж, а это значит, что он постоянно волновался о деньгах. Какую бы работу я ни выбрал в будущем, я ни за что, ни за что не соглашусь сидеть на процентах. Знаю, проценты должны служить стимулом, но для меня это будет стимул послать свою личную жизнь куда подальше и работать как под дулом пистолета. Думаю, такая работа – просто зло. Ну да ладно. Извини. Все это скучно. Короче говоря, отец ненавидел свою работу. Конечно, он не говорил мне об этом, с чего бы это ему рассказывать такое маленькому ребенку, но уж лучше бы он рассказал, потому что он злился всякий раз, когда приходил домой: не кричал, не шлепал меня, ничего подобного – просто замолкал и весь багровел, сжав кулаки, так что костяшки белели, по малейшему поводу, вроде разбросанных игрушек или недоеденной и выброшенной еды. Как хочется, чтобы воспоминания о родителях были связаны с пикниками, или прогулками у них на плечах, или еще с чем-то в этом роде, но ни у кого не бывает безоблачного детства, и в основном из детства я запомнил папины ссоры с мамой на кухне по поводу денег, работы или еще чего-нибудь и как папа стоит с красным лицом и сжимает-разжимает кулаки.
– Это ужасно.
– Правда? Ладно, наверное, я немного преувеличиваю. По большей части мы с ним смотрели телик, если мне разрешали не спать до его возвращения. Помню, как я сидел на полу у него между коленок. Смотрел викторины. Он обожал викторины и документальные фильмы про природу, Дэвида Аттенборо, а еще образовательные передачи. Он не уставал повторять, что образование очень важно в жизни, видимо, потому, что считал образование ключом к хорошей жизни, к безбедному существованию, к работе, которую не будешь презирать…
– Ну а как он…
– Да я точно и не знаю. Не люблю спрашивать об этом у мамы, потому что это ее сильно расстраивает, но, насколько я понял, он был на работе, у кого-то в доме, и просто… упал без чувств. Прямо на пол, в чужой гостиной. Я пришел домой со школы и смотрел телик, пока мама готовила чай, и тут постучали в дверь, из коридора донесся какой-то разговор, я вышел посмотреть, что случилось, и там стояли два полицейских, а мама билась в истерике, сложившись пополам на полу. Сначала я подумал, что папу арестовали или еще что-нибудь, но полицейский сказал, что папа в крайне тяжелом состоянии, и они умчались с мамой в больницу, оставив меня с соседями, а папа умер вскоре после того, как мама приехала к нему. О, смотри! Вино закончилось. Хочешь немного еще? Еще бутылку? Я ночевал у соседей, и они сообщили мне новость на следующее утро. Еще одну бутылку «Ламбруско», пожалуйста, нет, с десертом мы еще не определились, можно нам подумать еще минут десять? Так вот. Оглядываясь назад, я не удивляюсь, хотя ему было всего сорок один, ведь он всегда был такой… сжатый как пружина. А еще он пил, и крепко, в пабе в обед и после работы, и от него всегда пахло пивом. А еще он выкуривал сигарет шестьдесят в день. Я покупал ему курево в подарок на Рождество – вообще охренеть можно! Не помню, чтобы хоть раз видел его без сигаретки во рту. Осталась даже фотка – он пришел к нам с мамой в роддом, так и там не погасил сигарету. Прикинь, в родильном отделении, еще поставил банку с пивом и пепельницу на мою кроватку. Придурок безмозглый.
