– В «Одеоне» – «Назад в будущее».
– Тебе сколько лет?..
– «Кокон» в «Эй-Би-Си».
– Господи помилуй…
– Ты очень упрямая, тебе не кажется?
– Знаю. Жуть, правда? Ты уверен, что настроен на работу, Брайан?
– Думаю, да. А что ты собираешься делать?
– Выпивка есть?
– Целых двенадцать галлонов. Только это домашнее пиво.
– Ну, я не из привередливых. Ты живешь в Ричмонд-хаус?
– Ага.
– Отлично, буду у тебя через полчаса.
Она вешает трубку, и я вдруг понимаю, что испугался.
Через сорок минут Ребекка сидит на моей кровати, пьет домашнее пиво и смеется надо мной. Как всегда, она одета в свою обычную одежду, которая действительно имеет вид униформы: черные ботинки «Доктор Мартенс», толстые черные колготки под темно-синей джинсовой юбкой, черный джемпер с вырезом мысом под черным виниловым пиджаком военного образца с поясом – Ребекку без этого мундира я еще не видал. Ее короткие волосы блестят от геля и немного начесаны, небольшая маслянистая челка торчит из-под черной остроконечной кепки вроде тех, что носят рабочие. Такое впечатление, что все, что на ней надето, должно напоминать о долгой традиции тяжелого ручного труда, что не может не удивлять, потому что, насколько я помню, ее мама – скульптор по керамике, а папа – педиатр-консультант. На самом деле единственная уступка Ребекки общепринятым правилам демонстрации признаков женственности – это толстый слой блестящей рубиново-красной помады на губах и огромное количество густой туши, отчего вид у нее пугающий и привлекательный одновременно, словно у члена голливудского крыла банды Баадер—Майнхоф. Она даже курит, как кинозвезда, Бетт Девис или еще кто-нибудь, но как кинозвезда, которая сама сворачивает себе самокрутки. Ну, как бы там ни было, сегодня вечером она выглядит немного привлекательнее, чем обычно, и я замечаю, что меня волнует, не приложила ли она к этому определенных усилий.
Когда она наконец перестает смеяться, я говорю:
– Что ж, я рад, что ты находишь мою сексуальную жизнь смешной, Ребекка.
– А ты уверен, что это именно сексуальная жизнь, если в ней нет секса?
– Она могла на самом деле говорить правду.
– Да, Брайан, я уверена, что она говорила правду. Разве я не предупреждала тебя, что она корова? И не делай такое страдальческое лицо. Ты же знаешь, что это смешно, иначе не стал бы мне об этом рассказывать. – Она затягивается самокруткой и стряхивает пепел рядом с футоном. – Ладно, будет тебе урок.
– Какой?
– Сам знаешь какой. Буржуазного дрочилова. Можешь называть себя социалистом, но, в конце концов, ты всего лишь один из тех карьеристов, которые всегда готовы повалиться на спину и подставить свое пузико, чтобы его почесало так называемое высшее общество.
– Неправда!
– Правда! Тайный тори!
– Сталинистка!
– Классовый предатель!
– Сноб!
– Сноб-извращенец! Прото-яппи!
– Не могла бы ты убрать свой «Доктор Мартенс» с моего одеяла?
– Боишься, что я испорчу эту тончайшую ткань? – Но она опускает ноги, затем пододвигается ко мне и в знак примирения чокается со мной бокалом теплого пива.
– Почему у тебя каркас кровати стоит за шкафом? – интересуется Ребекка.
– Я собирался, знаешь ли, переделать кровать в футон.
– Футон, говоришь? Знаешь, что я скажу тебе, Брайан: матрас на полу нельзя футоном назвать.
– Почти как хокку, – говорю я.
– Сколько слогов в хокку?
Ответ на этот вопрос я знаю:
– Семнадцать, три строчки, пять-семь-пять.
Ребекка задумывается примерно на секунду, потом выдает:
Матрас на полу
Нельзя футоном назвать —
Завоняет он.
Затем она начинает пить, но прерывается, чтобы сплюнуть крошку табака «Золотая Виргиния», прилипшую к ее губе, и этот жест такой невероятно крутой и томный, что я начинаю коситься на губы Ребекки – вдруг она еще раз так сделает. Она перехватывает мой взгляд, и я бормочу:
– Как отпраздновала Рождество?
– Мы не празднуем Рождество, мы же евреи, мы убили Христа, ты что, забыл?
– Тогда как ты отгуляла, как это называется, Пейсах?
– Ханука. Мы и ее не празднуем. Для человека, который представляет наше славное учебное заведение в «Университетском вызове», ты, Брайан Джексон, удивительно невежествен. Сколько раз я могу повторять тебе, что мы – социалисты-антисионисты – неортодоксальные евреи Глазго.
– Звучит не очень весело.
– Поверь мне, ничего веселого в этом нет. Как думаешь, почему я здесь, с тобой?
Думаю, самое время попробовать себя в еврейском юморе.
– Как чего… Рождество-шмождество!
– Что?
– Ничего.
Ребекка какое-то время пристально изучает меня, затем слегка улыбается:
– Антисемит.
Я улыбаюсь ей в ответ. Я вдруг чувствую, что Ребекка Эпштейн кажется очень привлекательной, и мне хочется протянуть ей руку дружбы. Идея приходит в голову мгновенно.
– Да, кстати, вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Поздравляю с Ханукой!
Это отвергнутый Алисой альбом Джони Митчелл. Чек я потерял. Ребекка вопросительно смотрит на меня:
– Это мне?
– Угу.
– Ты уверен? —спрашивает она, словно пограничник с восточноевропейского пропускного пункта, заподозривший, что мой паспорт может быть поддельным.
– На все сто.
Она берет пластинку двумя пальцами и надрывает обертку:
– Джони Митчелл?
– Угу. Знаешь такую?
– Знакома с ее работами.
– Значит, пластинка у тебя есть?
– Нет-нет. К стыду своему, должна сказать, что нету.
– Давай я тебе ее поставлю…
Я беру пластинку из ее рук, подхожу к вертушке, снимаю диск «Tears for Fears» и ставлю «Blue», вторую сторону, четвертую песню: «A Case of You», одну из самых проникновенных лирических песен, когда-либо попадавших на винил. После того как мы прослушали весь первый куплет и припев в тишине, я интересуюсь:
– Ну, что скажешь?
– Прослушав эту песню, я поняла, что у меня сегодня особенный день.
– Так она тебе понравилась?
– Ну, если быть до конца честной, это не совсем моя музыка, Брайан.
– Рано или поздно она тебе понравится.
– Хммм, – с сомнением отвечает она. – Значит, ты большой фанат Джони?
– Типа того. Честно говоря, я больше по Кейт Буш.
– Хммм, оно и видно.
– Почему?
– Потому что ты, Брайан, и есть человек с глазами ребенка, – говорит она и хихикает в свой пивной бокал.
– Хорошо, а ты что слушаешь?
– Много чего. «Durutti Column», Марвина Гэя, «The Cocteau Twins», ранние блюзы, «Muddy Waters», «The Cramps», Бесси Смит, «Joy Division», «The New York Dolls», «Sly and the Family Stone», ну и еще всякие ремиксы. Я тебе запишу сборник на кассету – посмотрим, может, удастся отучить тебя от всей этой сраной музыки. Знаешь, Брайан, тебе нужно быть поосторожнее с этими исполнителями собственных песен. В малых дозах они безвредны, но, если слушать их слишком много, у тебя вырастут крошечные рудиментарные груди.
– Ну, не нравится тебе подарок – так и скажи… – говорю я, вставая, чтобы сменить пластинку.
– Нет! Нет, я оставлю ее себе. Уверена, что со временем я полюблю ее. Большое спасибо, Брайан. Ты поступил как настоящий христианин.
Затем она садится рядом со мной, и мы некоторое время сидим молча. Она берет меня за руку, изо всех сил сжимает ее и говорит:
– Серьезно – большое спасибо.
Десять минут спустя мы лежим в кровати, и та же рука каким-то образом нащупала путь к ее лифчику.
Говорят, что личные качества человека совпадают с его политическими убеждениями, и в случае с Ребеккой Эпштейн это правило еще раз подтверждается: поцелуи у нее такие же радикальные, решительные и бескомпромиссные, как и ее политика. Я лежу на спине, а Ребекка вдавливает мою голову в подушку, царапая мои передние зубы своими, но я твердо настроен не упасть лицом в грязь, поэтому тоже тру ее зубы своими – так мы скоро останемся без эмали на зубах, это всего лишь вопрос времени. Сочетание выпивки и угарного газа от калорифера вскружило мне голову, даже заставило немного паниковать, но все равно это весело – как будто ты в школе и тебе надели мешок на голову. Толстый эмульсионный слой помады плотно герметизирует наши рты, так что, когда Ребекка наконец отрывается от моего рта, я почти ожидаю этого хлопка, какой часто звучит в мультиках, когда от чьего-то лица отрывают вантуз.
– Ну как, нормально? – спрашивает она. Теперь у Ребекки помада размазана по всему лицу, словно она ела малину.
– Отлично, – говорю я, и она снова бросается на меня.
У ее губ вкус пивных дрожжей и «Золотой Виргинии», и они пахнут маслянистой помадой. Меня со своей стороны не может не беспокоить тот факт, что недавно я ел рис карри. Может, мне сделать вид, что нужно в туалет, а самому сбегать почистить зубы? Но тогда она поймет, что я почистил зубы из-за нее, а мне не хочется показаться конформистом. Может ли быть несвежее дыхание нонконформистским? Возможно, нет, но если я почищу зубы, она может понять это так, что я хочу, чтобы и она почистила зубы, а я этого вовсе не хочу. На самом деле мне вполне нравится вкус табака, это ощущение курения через посредника. Лучше просто продолжать. Но куда двигаться дальше? Подобно фокуснику, я пытаюсь нашарить под одеждой Ребекки ее спину, но когда я пробую засунуть руку под пиджак, то обнаруживаю, что тот затянут поясом, и двинуться дальше мешает плотно сидящий под пиджаком джемпер. Приходится идти окружным путем, через вырез на джемпере. Я чуть не вывихнул плечо, изгибая руку под прямым углом, как самые способные карманники мира, но мне удается пробиться. Лифчик у Ребекки черный, кружевной и подбит поролоном, что немного удивляет меня, и я на мгновение задумываюсь о политике этого лифчика. Почему он с поролоном? Это ведь слегка нехарактерно для Ребекки. Почему она, как и все остальные, чувствует необходимость соответствовать общепринятым, придуманным мужчинами представлениям о женственности? Почему она обязана придавать своему телу общепринятый «сексуальный» вид, которого не может добиться в реальной жизни ни одна женщина, за исключением разве что Алисы Харбинсон.
