Иван. Ты чего, браток?
Юноша шевелит бескровными губами, пытаясь что-то сказать. Сверху скользит по грязи вниз конвойный в дождевике.
Конвойный. Давай, давай! Давай!
Иван с подоспевшим напарником поднимают тело юноши на плечи и тащат по крутому склону наверх, навстречу равнодушным, не обращающим на них внимания людям. Безжизненное тело с заброшенной головой и раскинутыми руками медленно ползет наверх над морем голов, скатывающихся вниз, в котлован. Музыка Второй симфонии звучит как плач по загубленным судьбам этих людей.
313. (Съемка в помещении.) ВАШИНГТОН. КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Рахманинов продолжает дирижировать. Лицо его напряженное, усталое, с мешками под глазами. Знает ли он, чувствует ли он, какой стон разносится сейчас над просторами его далекой и незабытой Родины?..
314. (Натурная съемка.) ПАРИЖ. ВИД ИЗ ОКНА. ЛЕТО.
Эйфелева башня хорошо видна через окно с высокого правого берега Сены. Рахманинов стоит у окна.
315. (Съемка в помещении.) ПАРИЖ. КВАРТИРА ШАЛЯПИНА. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Рахманинов стоит у окна спиной к Шаляпину, который лежит в постели в распахнутом на груди халате.
Рахманинов. В Европе все летит в пропасть, Федя. Не сегодня завтра грянет война. Немцы возьмут Париж. Они возьмут все… Уезжать надо, Федя.
Шаляпин поднимается, начинает одеваться. Рахманинов искоса наблюдает за ним. Шаляпин немыслимо похудел, глаза ввалились, редкие слипшиеся волосы, желтое восковое лицо. Шаляпин пристально смотрит на друга.
Шаляпин. Ты находишь, я изменился?
Рахманинов. Нисколько.
Шаляпин. Врешь. Я похудел. Вот здесь (он стучит по груди) камень лежит. Тоска… Курить не дают, задыхаюсь. Вино у меня отобрали. (Неожиданно озорно улыбается.) А все-таки бутылочку коньячку я спрятал. Вот видишь, у меня ключик. (Он вытаскивает из кармана маленький медный ключик.) Выпьем?
Рахманинов. Тебе ж нельзя, Федя.
Шаляпин. Да я рюмку только!
Рахманинов. Ну что ж, давай.
Шаляпин приоткрывает дверь в коридор. Убедившись, что никого нет, воровски крадется к напольным часам, виднеющимся в коридоре. Рахманинов наигрывает на пианино, стоящем в углу спальни.
Рахманинов (бормочет). Пианино-то как расстроено…
316. (Съемка в помещении.) СПАЛЬНЯ ШАЛЯПИНА. ПОЗЖЕ.
Шаляпин опрокидывает рюмку коньяка в рот и сразу же наливает еще одну.
Рахманинов. Тебе не надо больше, Федя.
Шаляпин. Э, брось, для меня все едино… Если б я был в России, бросил бы петь и уехал бы к тебе в Ивановку. Архитектор построил бы мне дом там, на обрыве, где эхо, помнишь? Поешь — кругом в разных местах повторяется.
Рахманинов. Помню.
Шаляпин. Построил бы там себе дом и спал бы на вышке с открытыми окнами, где пахнет сосной и лесом.
Рахманинов. Что ты несешь, Федя? Ивановку давно раскрали и разрушили.
Шаляпин. Да… Странно, что грабеж называют революцией. А я бы там выздоровел.
Рахманинов. А помнишь, как мы рыбу ловили? Ты меня все дразнил — нарочно пел противным голосом.
Шаляпин (оживляется). А ты в одежде в речку бросился! Какая вода была! Все дно видно, рыбешки кругом плавают. А какие сливки, баранки! Ты всегда говорил, что это — рай. И правда, это был рай. Да… Великая страна была!
Рахманинов (выпив залпом коньяк). А ведь это мы с тобой ее погубили, Федя!
Шаляпин. Чего ты несешь?
Рахманинов. Это ведь и на нас лежит вина. За все.
Шаляпин. Э-э, брось!.. Что мы могли? В окопах с Врангелем от красных отбиваться?
Рахманинов (блеснув глазами). «Дубинушку» пел?.. Пел… А я дирижировал в восторге! Какую-то зарю новой жизни проповедовали! А как мы не чтили, не любили все русское, с завистью на Запад смотрели. Помнишь, ты все ведь ругал, твердил, что в России невозможно жить!
Шаляпин. Дурак был.
Рахманинов. И я дурак был. Только сейчас и понял, какая это великая страна.
Шаляпин. А все-таки это мученье — быть русским… Мученье и счастье… Слушай, мужичонка тот, Белов, он жив?
Рахманинов. Его еще в революцию пришибли. Я тебе рассказывал.
Шаляпин. А этот — глаз разбойничий — Иван, что ли?
Рахманинов. Не знаю.
Шаляпин. И Марины нет. Посчитать, значит, нас мало осталось в живых. Это ты прав, Сережа, — из Европы надо уезжать. Уезжай…
Рахманинов. А ты?
Шаляпин. А мне все равно. (Наливает еще рюмку.) Странная штука — смерть. Непонятная. Я хочу, чтобы ты еще пожил, за меня… У тебя была нянька, Феона, помнишь?.. Как там, у тебя в Ивановке, было весело… Этого не будет уже никогда… (Оборачивается к окну и напевает романс Рахманинова «Сирень».)
…Поутру, на заре
По росистой траве
Я пойду свежим утром дышать…
Шаляпин поет. Рахманинов откинулся в кресле, рассматривает свои руки. Пение прерывается.
Шаляпин. Что-то мне худо. Крикни прислугу, а сам уходи. Лизаться не будем. Я тебя очень любил…
Рахманинов, склонив голову, выходит.
317. (Съемка в помещении.) КВАРТИРА ШАЛЯПИНА. КОРИДОР. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Закрыв за собой дверь, Рахманинов, сдерживая рыдания, прислоняется к стене. Из-за дверей приглушенно доносится пение.
Шаляпин.
На зеленых листах,
На душистых кустах
Мое бедное счастье живет…
318. (Натурная съемка.) ПАРИЖ. УЛИЦА.
Рахманинов выходит на улицу. Пронзительные крики газетчиков: «Немецкие войска оккупировали Австрию!»
319. ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ КАДРЫ ХРОНИКИ.
Немецкие войска пересекают границу Австрии. Колонны солдат маршируют по улицам Вены. Тысячи людей. В экстазе тянут руки в нацистском приветствии.
320. (Натурная съемка.) ВИЛЛА РАХМАНИНОВА СЕНАР В ШВЕЙЦАРИИ. ЛЕТО. ДЕНЬ.
Садовник-швейцарец с неизменной трубкой в зубах выкапывает куст сирени. Возле него томится Рахманинов.
Рахманинов. Ради Бога, не повредите корней!
Садовник. Не беспокойтесь, герр Рахманинов.
Рахманинов. Сирень — очень капризное растение. Если повредить корни… Дайте-ка, я сам!
Он отбирает лопату у садовника и продолжает выкапывать куст. Садовник обиженно сопит, стоит рядом, попыхивая трубкой.
321. (Съемка в помещении.) СЕНАР. СТОЛОВАЯ. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Сильно постаревшая нянька Пелагея кормит шестилетнего Сашу — сына Татьяны. Наталья укладывает серебро во фланелевые чехлы. Входит Татьяна с пачкой бумаг. Она повзрослела, превратилась в зрелую молодую женщину.
Татьяна. Мама, куда переписку класть?
Наталья. Сундук стоит в студии..
Мальчик капризничает, не хочет есть кашу.
Татьяна (няне). Пелагея, я же тебе говорила, не клади столько масла в кашу.
Пелагея. Кашу маслом не испортишь.
Наталья подходит к Тане.
Наталья. Ну, что ты решила?
Татьяна. Да, мы остаемся в Европе. Я не брошу мужа.
Наталья. Но ведь его же призывают в армию! Подумай о маленьком. (Кивает в сторону ребенка.)
Татьяна. Мама, скажи, а ты бросила бы папу?
Наталья не отвечает.
Татьяна (продолжает). Я понимаю, ужасно больно, но по-другому я поступить не могу. Я сама поговорю с папой.
322. (Натурная съемка.) СЕНАР. ПАРК. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Рахманинов продолжает выкапывать куст, бережно очищая корни от земли. Подходит Татьяна. Ее лицо взволнованно.
Рахманинов. Видишь, мы почти уже закончили.
Татьяна. Папа, мы не едем с вами. Мы уезжаем во Францию.
Рахманинов бросает взгляд на дочь, возобновляет работу.
Татьяна. Мне это тоже очень больно, но я не покину мужа, пусть война, пусть катастрофа.
Рахманинов. Когда-то очень давно, когда ты была еще ребенком, в горестную для всех нас минуту ты сказала: «Нас утешает то, что мы все так сильно любим друг друга». Помнишь?
Татьяна. Нет.
Рахманинов. А я помню… Иди скажи маме, что через полчаса я буду готов.
Татьяна не двигается, смотрит на отца. Рахманинов распрямляется от куста, смотрит ей в глаза.
Рахманинов. Только на старости лет понимаешь, что жизнь — это затянувшееся прощание…
323. (Натурная съемка.) ВИЛЛА СЕНАР. ШВЕЙЦАРИЯ. ЛЕТО. ВЕЧЕР.
Автомобиль стоит у подъезда. Рахманинов прощается с дочерью и внуком. Здесь же старая Пелагея, садовник и челядь.
