Вдруг вспомнилось, как они отдыхали на Черном море и принесли телеграмму. Кажется, сам Павел принес эту злосчастную телеграмму. Она каталась на водных лыжах. Шла вдоль берега, а в катере сидели трое мужчин, да еще на берегу стояли зрители и все орали, советовали, волновались:
— Танечка, главное, не напрягайся! Спокойней!
— Равновесие держи, равновесие!
— На волну правь, Танюша, на волну!
Ах, какое это было прекрасное время!
У нее все получалось, и все ею восхищались!
А муж Тани шел от здания санатория, держа в руке беленький бланк телеграммы.
Когда Таня выбралась на берег, ее окружили, наперебой говорили, как она замечательно катается, совали ломти алого арбуза, стакан с вином, гроздь винограда. Таня смеялась, отказывалась от угощения, что-то отвечала, показывая на катер, который теперь вез нового лыжника.
И тут Таня увидела Павла, подбежала к нему, веселая и улыбающаяся, обняла, поцеловала холодными губами.
— Ты что тут в одиночестве?
— Телеграмма тебе… от тетки… — виноватым голосом ответил Павел.
— Что-нибудь с Витей? — ахнула Таня.
— Скарлатина. Положили в больницу. В принципе ничего страшного. Хотя тетка всполошилась, просит приехать. Она у меня большая паникерша, не то что бабка Настя.
Таня выхватила из его руки телеграмму, пробежала текст глазами.
— Бедный мальчик… Боже мой… — И подняла на него умоляющие глаза: — Что делать, Павел?
— Надо ехать, — развел он руками.
— Да, да, конечно, — согласилась она, но по ее печальным глазам он понял, что ехать ей не хочется.
— Таня! Мы идем пить коктейли! — донесся до них голос бородатого художника из их компании. — Мы будем в баре! Ждем!
— Я пойду закажу билеты, — сказал Павел.
— Может… сначала позвоним? — неуверенно спросила она. — Узнаем, как он… Может, ему уже лучше? Опасность миновала?
Павел молча смотрел на нее и понимал, что отказать ей у него не хватит сил.
— Хорошо, давай позвоним… — И он отвел глаза в сторону.
Она вздохнула с облегчением и вновь в улыбке сверкнули сахарные зубы. Она потянулась к нему, поцеловала в щеку:
— Пошли пить коктейли, пас ждут… Я уверена, что твоя тетка просто подняла панику…
…А потом, когда кончился отдых, они приехали в Москву. Витя был наголо острижен, и оттого больше всего были видны большие оттопыренные уши.
— Сын! Радость моя! — Таня бросилась к нему, присела на корточки, жарко прижала к груди, и в глазах ее стояли слезы. — Сыночек, родной мой, как я по тебе соскучилась!
Тетка Павла Евгеньевича, пожилая, городского вида женщина, с крашеными губами и пышными сиреневыми волосами, приложила тонкий кружевной платочек к глазам:
— Он вас так ждал, Татьяна Ивановна, так ждал…
А десятилетний Витя стоял истукан истуканом. Худенький, бледный, как свечка, на тонкой шее стриженая голова и смешные, торчащие в стороны уши.
— Витенька, солнышко мое, — со следами в голосе продолжала Таня. — А ты? Ты скучал по мне?
Витя молчал, сопел матери в ухо. Отчим Павел Евгеньевич подмигнул мальчику и потащил на кухню объемистые сетки с виноградом, дынями и яблоками.
— Ты любишь меня, Витенька? Ну что ты молчишь?
Витя молчал как проклятый.
— Конечно, любит, — сказала тетка Павла Евгеньевича. — Вы не представляете, как он скучал, Татьяна Ивановна. Эта такая тонкая, нежная душа…
— Витенька, картинка ты моя! Золотой ты мой! Все хорошо, мы снова вместе, ты выздоровел, все замечательно.
— Я тебя ненавижу, — вполголоса сказал Витя матери в ухо.
— Что, что? — переспросила Таня, сделав вид, что не расслышала.
Витя мягко, но настойчиво освободился от объятий матери и не спеша направился в свою комнату. Мать продолжала сидеть на корточках, смотрела ему вслед, потом поднялась, медленно направилась в ванную, попила воды из-под крана, шумно вздохнула и вдруг встретилась со своим отражением в зеркале. Долго разглядывала легкие морщинки под глазами, разглаживала их кончиками пальцев. Ей вдруг стало жалко себя, своей ускользающей красоты и молодости, и в глазах вновь появились слезы.
— Проходит… все проходит, — всхлипнула она, громко позвала: — Паша! Павел!
Через секунду в дверях ванной возникла могучая фигура мужа, Таня прильнула к нему, как к спасательному кругу на воде, всхлипнула:
— Я старею, Паша… я совсем старая…
Павел осторожно гладил ее по плечам, голове, усмехнулся, глядя на себя в зеркало. Он был совсем седой и старый.
Громкий звонок в прихожей вернул ее к действительности. Она поднялась с трудом, встряхнулась, пошла открывать.
На пороге стоял бородатый художник по имени Никита. В бороде блестели капли растаявшего снега, дубленка нараспашку, в руке пузатый портфель.
— Привет. Можно? — он широко улыбнулся.
— Заходи.
Он разделся в прихожей, потом открыл портфель, извлек оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка.
— Все это положи обратно, — сухо приказала она.
Никита некоторое время с недоумением смотрел на нее, потом пожал плечами, поставил бутылки в портфель. Она провела его на кухню, села у окна. Он огляделся:
— Тогда хоть кофе свари.
Она не ответила, но начала возиться у плиты. Помыла джезвы, налила в чайник воды.
— Я тебе сто раз звонил. Почему не берешь трубку?
— Не хочу.
— Да ведь я по делу звонил, Татьяна.
Я насчет памятника. Или уже забыла?
— Почему? Помню, — так же сухо ответила она.
— Насчет материала я договорился. Обещали хороший черный мрамор, жирный, глубокий. Изнутри светится. Классный мрамор. Два месяца эскизы делал. Из мастерской не вылезал.
— Спасибо за труды, Никита, но я договорилась с другим художником.
— Как? — опешил Никита. — Почему?
— Потому, что кончается на «у».
— Шутки в сторону, Таня!
— Давно перестала шутить.
— Тогда объясни, пожалуйста. Я столько времени потерял!
— Сожалею. Прими извинения.
— Но я был его другом, в конце концов. Я имею право…
— Не надо об этом, Никита, — перебила она. — Не надо…
— Таня… — он обнял ее за плечи, повернул к себе. — Что с тобой?
— Ничего… Просто я теперь одна… — она сухо улыбнулась. — Что так смотришь? Совсем старуха стала, да?
— Перестань. Ты никогда не постареешь, — он поцеловал ее в глаза. — Ведь мы с тобой друзья.
— Сначала любовники, а теперь друзья, — она усмехнулась. — А еще врешь, что не постарела. — Она высвободилась из его рук, отвернулась к плите, достала из кухонного шкафа банку с кофе, стала насыпать в джезв.
— Н-да-а, дела, что сажа бела. — Никита плюхнулся на стол, взлохматил волосы. — Ладно, старуха, рассказывай.
— Что?
— Как живешь? Что нового? Кто вам теперь целует пальцы?
— Знаешь что, Никита, — после паузы сказала она, — не приходи сюда больше никогда. Слышишь?
— Слышу, — он удивленно пожал плечами. — Сейчас-то посидеть можно?
— Сейчас можно.
— Между прочим, я был влюблен в тебя еще до того, как ты вышла замуж за Павла, — оскорбленно сказал он после паузы.
— Не надо об этом, Никита, прошу тебя. Павла нет, и больше не надо об этом.
Машина стремительно мчалась по шоссе. Белые лучи фар вонзались в глубокую темноту. Татьяна включила приемник, поискала волну. Сквозь треск, и шорох, и разные голоса пробилась мелодия песни, голос певицы:
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда,
И рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся,
Где ж вы, мои весенние года-а?
Циферблат на приборном щитке показывал половину первого ночи. Не дождавшись сына дома, она ехала на дачу. Лучи фар выхватывали из темноты молочно-белые нагромождения сугробов на обочине, черные стволы деревьев.
Вот и дачный поселок. Татьяна свернула на узкую проселочную дорогу. Потянулись заборы с шапками снега на столбах, снова пышные сугробы, сжимавшие дорогу с двух сторон раскидистые ели с пригнувшимися под тяжестью снега ветвями. В глубине дачных участков во многих домах тепло светились окна.
На повороте ее занесло и машина забуксовала. Татьяна попробовала задний ход. Завыл двигатель, застонали колеса, но машина осталась на месте. И вокруг — ни души, помочь некому. Татьяна выбралась из машины, заглянула под задние колеса. Чувство одиночества и бессилия охватило се. Она с досадой стукнула кулаком по капоту, чуть не заплакала. Потом успокоилась, заперла машину и побрела по заснеженной дороге. Мысли о сыне вызывали все новые воспоминания…
Она явилась на экзамен с полуторагодовалым ребенком в легкой коляске. Подруги окружили ее в коридоре, наперебой тараторили:
— Зверь, а не человек! Пятерых прогнал, а остальным тройки лепит!
