Татьяна обессиленно опустилась в кресло, тупым взглядом уставилась в пространство. Зазвонил телефон. Только третий звонок вывел ее из состояния оцепенения. Она подняла трубку:
— Слушаю.
— Здравствуйте. Это говорит Сергей Владимирович Кольцов, классный руководитель Виктора. Мне бы хотелось поговорить с его матерью.
— Я вас слушаю.
— Я хотел бы увидеться с вами, по возможности, не откладывая в долгий ящик. Когда вы сможете прийти в школу?
— Сейчас приду. — Она положила трубку, еще долго сидела неподвижно, и на лице застыла бесконечная усталость.
— Я понимаю, много непослушных, неуправляемых, трудных подростков, но откуда эта жестокость? Откуда это неверие ни во что? — говорил Сергей Владимирович, расхаживая у доски, над которой висел разбитый портрет Толстого. В классе были только он и Татьяна.
— Простите, здесь можно курить? — перебила учителя Татьяна.
— Что? Ах, курить? Да, да, пожалуйста. — Сергей Владимирович некоторое время молча наблюдал, как она доставала из пачки сигарету, несколько раз щелкнула зажигалкой. — Извините, Татьяна Ивановна, где вы работаете?
— В геологическом институте… старшим лаборантом.
— Понимаю.
— Ничего вы не понимаете. — Она затянулась, с силой выпустила дым. — Я закончила университет с отличием, а работаю лаборантом.
— Понимаю… — осторожно кивнул Сергей Владимирович.
— Да нет, не понимаете, — вздохнула Татьяна.
— Может быть… — пожал он плечами и присел на край стола напротив женщины. — И ведь ваш Виктор не производит впечатления барчука, папенькиного сыночка.
— Я и не баловала его никогда.
— Вот-вот, — Сергей Владимирович даже обрадовался. — Здесь какая-то смесь озлобления и цинизма… Он что-нибудь любит?
— Любит слушать музыку. — Татьяна отрешенно смотрела в окно. На улице незаметно наплывали сумерки.
— Музыку… — задумчиво повторил учитель. — Музыка — это хорошо. А какую музыку?
— Разную. Больше классику. Баха, Бетховена… Кажется, еще Рахманинова. По-моему, и джазовую любит. У него хороший слух, но учиться играть он не захотел. Хотя я три раза нанимала ему преподавателей.
— Тогда мне вовсе непонятно, Татьяна
Ивановна. Откуда в нем это отчуждение? Ведь пока не поздно, надо что-то предпринять. Родители избитого им Вениамина Панова подали заявление в милицию.
— Его исключат из школы?
— Директор хотел, но я… упросил его пока воздержаться.
Татьяна ненароком взглянула на покалеченный портрет Льва Толстого, смотрела долго, щурясь от дыма. Вдруг ей вспомнилось…
Однажды подобный разговор уже был. С нянькой тетей Настей. Татьяна принесла домой щенка в корзине с цветами. Маленького, голопузого, со сморщенной мордочкой и печальными карими глазами боксерчика. Он выглядывал из охапки красных гвоздик и тонко поскуливал.
— Витюша, это тебе! — объявила счастливая мать, протягивая сыну корзину со щенком и цветами.
Виктору тогда было десять лет. Он с любопытством разглядывал щенка, потом вынул его из цветов, прижал к груди, погладил.
Позади Татьяны возвышался отчим Павел Суханов, улыбался. А бабка Настя, располневшая грузная старуха, которую Татьяна привезла из Ельца, вздохнула шумно, явственно пробормотала:
— Энтим, милая моя, не отделаешься…
— Я уже просила вас, тетя Настя, при мне воздерживаться от советов и умозаключений, — резко ответила Татьяна.
— О-хо-хошеньки-и, — протяжно вздохнула строптивая старуха. — Ребенку-то перво-наперво мать нужна, а не щенок. Э-эх… — И ушла.
— Что она говорит, Павел? Как ей не стыдно? — чуть не расплакалась Татьяна. — Какое право она имеет такое мне говорить?
— Перестань, Танюша, — миролюбиво прогудел Павел Евгеньевич. — Не обращай внимания.
— Нет, я поняла! — крикнула Татьяна и топнула ногой. — Это она восстанавливает его против меня! Она, она!
— Танюша, будет тебе… ну что ты…
— Нет и нет! Пусть уезжает в Елей, мне надоело!
Витя тоже ушел в другую комнату, где жил вместе с тетей Настей. Комната была загромождена игрушками. Паровозы, автомобили всех систем, автокраны, бульдозеры, солдатики, пушки и танки и просто оружие — пластмассовые и деревянные пистолеты, автоматы, ружья. Просто ноге ступить некуда. Виктор вошел со щенком в комнату, ногами стал распихивать игрушки в стороны, под кровать, под стол, под лежанку, на которой спала тетя Настя.
— А пошла ты, барыня чертова! — ругнулась тетя Настя и погладила Витю по голове. — И уеду. Не могу я на энто боле глядеть.
— Куда поедешь, баба Настя?
— Домой к себе, Витюша, в Елец.
— И я с тобой…
— Нельзя, миленький ты мой… смамка не пустит…
А в другой комнате Татьяна смотрела на Павла Евгеньевича широко раскрытыми глазами, полными слез.
— Ты хочешь сказать, я мало его люблю, да? Мало люблю?
— Ну зачем так сразу, Танюша? — растерянно отвечал Павел Евгеньевич. — Никто тебя в этом не упрекает. — Он нежно обнял ее, поцеловал. — Нельзя любить много или мало. Надо просто любить. Таня, родная ты моя…
— Нет, нет, бабка все время говорит ему про меня гадости. Пусть уезжает, хватит. Я сама буду его воспитывать. У мальчика огромные способности к музыке. Найму учителя, буду готовить его в музыкальную школу. Хватит, хватит! А то она совсем из него деревенского бирюка сделает.
…А на следующий день тетя Настя уехала обратно к себе в Елец. Маленький Витя выл у себя в комнате и бился в закрытую дверь, кричал:
— Баба Настя! Баба Настя! Я с тобой! Возьми меня с собой!
— Ты успокоишься или нет?! — тоже кричала Татьяна, но дверь не открывала. — Нету больше бабы Насти! Она домой уехала! Не нужен ты ей!
— Баба Настя! Баба Настя! — продолжал вопить мальчик.
Павел Евгеньевич хотел было открыть-дверь, но Татьяна не позволила.
— Не смей, Павел. Если всем его фокусам потакать, он вообще на голову сядет.
— Но так ведь тоже нельзя, Танюша.
— Ничего, ничего, поплачет и успокоится.
Но Павел Евгеньевич не послушался и открыл ключом дверь, распахивать не стал, а только позвал:
— Ну, иди сюда, Витек. Дверь открыта, иди к нам.
И тогда дверь с грохотом распахнулась и в коридор с визгом вылетел выброшенный щенок, а следом за ним корзина с цветами.
— Вот видишь, видишь?! — взвилась Татьяна и вошла в комнату. — Ты что себе позволяешь, Виктор?!
— Ничего от тебя не хочу! Ты злая, злая! — со слезами в голосе снова закричал мальчик и замахал руками.
— Мой совет, Татьяна Ивановна, сходите в милицию. И необходимо, чтобы Виктор извинился перед Веней Пановым и его родителями, — продолжал говорить Сергей Владимирович. — Иначе дело может принять весьма неприятный оборот. Вы слышите меня, Татьяна Ивановна?
Татьяна с трудом очнулась от воспоминаний, кивнула:
— Да, да, конечно…
— И вы должны серьезно подумать о будущем Виктора. Пока не поздно, — с мягкой настойчивостью продолжал Сергей Владимирович.
В отделении милиции участковый Анатолий Ферапонтович Шилков рылся в большом шкафу. Все полки были плотно уставлены папками. Наконец он вытащил одну, бросил ее на стол.
— Вот сколько у меня на вашего Виктора материала, — он многозначительно прихлопнул папку ладонью.
— Какого материала? — отшатнулась от стола Татьяна.
— Разного. Тут и хулиганство, и распитие спиртных напитков в общественных местах, то есть в сквериках, на стадионе, во дворе, в кинотеатре «Баррикады» и тому подобное. И даже мошенничество есть.
— Мошенничество? — задохнулась Татьяна. — Вы шутите?
— Да уж какие тут шуточки, гражданка Суханова, — нахмурился участковый Шилков. — Тут уже не до шуточек. Я ведь вас давно ожидаю, да, да. Звонил вам, открытки посылал с приглашением прийти. Не припоминаете?
— Кажется, да… открытки помню… Я тогда не придала им значения, подумала, какая-то ошибка…
— У нас ошибки очень редко бывают. А вы, мягко говоря, на эти открыточки наплевали и забыли. А теперь вот сами пожаловали. Когда делишки вашего сына совсем наперекосяк пошли… Тут ведь на три года колонии за глаза хватит, да еще при хорошем адвокате, — и он вновь прихлопнул ладонью по папке.
Татьяна подавленно молчала.
— Честно говоря, гражданка Суханова, я должен был давно дать ход этому материалу. Одно меня останавливало. Память о вашем муже. Замечательный человек был Павел Евгеньевич. Лично знать посчастливилось. Так вот, чтобы эту память грязью не пачкать, я и воздержался до поры, до времени…
— Благодарю вас, — прошептала Татьяна, — что же мне теперь делать?
— Сына спасать, — отчеканил участковый.
Виктора дома не было. Татьяна прошла на кухню, не включив света, устало опустилась на стул. Она все вспоминала, думала, когда же это могло произойти. Почему?
