— Хорошо почивала, тетечка.
Игуменья сняла очки, положила их на раскрытую книгу, потерла уставшие глаза.
— А я, грешница, думала, что после нашего разговора сон к тебе не придет, что проведешь ты ночь в покаянной молитве. Какое же твое окончательное решение?
— Париж.
— Париж… Значит, отвернулся от тебя господь.
— Что же мне делать? Ждать тюрьмы? Ты святая, тебе везде хорошо, а я из плоти и крови. Я боюсь!
— Плоть и кровь — это только темница души, в которой томится она и страждет искупления вины.
— И в Париже люди живут! — запальчиво крикнула Анастасия.
— Невенчанная, без родительского благословления бежать с мужчиной, с католиком! Бесстыдница! — Игуменья широким размашистым жестом сотворила крест. — Неужто я из-за такой мерзости впала в обман?
— Господи!.. А ты знаешь, как перед следователем стоять?.. И талдычить: «Да! Да! Да!..» Другие ответы не надобны. А потом — бумага: «Обличена, в чем сама повинилась, а с розыском в том утвердилась». Ты этого хочешь?
Игуменья тяжело встала, подошла к окну, окинула взглядом монастырский двор.
— Останешься в монастыре киноваткой, — сказала она спокойно, как о деле решенном. — Жить будешь вместе с моей воспитанницей Софьей, девушкой строгой, смиренной и благочестивой. А как пройдет гроза, вернешься в мир. Что там еще?
Речь игуменьи была прервана возней за дверью, потом в келью вошли две монашки, ведущие под руки убогую Феклушу. Та продолжала гугнить:
— Опреснок собирала и другое пропитание в дорогу. Я видела, видела…
— Матушка игуменья, — сказала сестра Ефимья дрожащим голосом, — Софья бежала из монастыря с девицей, что приехала вчера в карете с господами. А в келье, где сия девица ночевала, нашли вот это, — на пожелтевшие страницы книги лег лохматый Алешин парик.
— О-о-о! — робость Анастасии как рукой сняло. Она вскочила, схватила парик, надела его на кулак и присела в поклоне.
— Мадемуазель гардемарин, вы забыли важную часть вашего туалета, — она расхохоталась, парик согласно закивал.
— Софья бежала? — Игуменья не могла оправиться от изумления. — Анастасия, перестань дурачиться! О каком гардемарине ты толкуешь?
— Эта девица, — Анастасия показала пальцем на парик, — переодетый в женское платье мальчишка. Я его знаю. Он в маменькином театре играл. Она в нем души не чаяла. Такой талант! Вот он вашу птичку в сети и поймал!
И Анастасия стремительно вышла из комнаты.
Игуменья села за стол, опустила голову на сложенные ладони.
— Если сговора не было, — сказала она наконец, — то побежала Софья к своей тетке в Новгород. Снаряжайте карету, возьмите с собой странницу Веру, она Софью с младенчества знает, укажет, где ее тетка живет. А теперь уйдите все…
Плечи игуменьи опустились, лицо размягчилось. Она глубоко задумалась…
Кучер, перекрестясь на храм, залез на козлы кареты. Де Брильи хотел подсадить Анастасию, но она отвела его руку.
— Подожди, шевалье. Посижу перед дорогой. У русских такой обычай.
Анастасия села на лавочку у святых ворот, окинула взглядом палаты игуменьи. Но мать Леонидия уже сама шла к ней легкой походкой. У Анастасии на глаза навернулись слезы.
— Настя, последний раз… — она положила руки на плечи Анастасии. — Девочка моя, не уезжай. Святая Русь… Тяжело тебе будет! А эти стены защитят тебя от навета и тюрьмы.
— И от жизни, — еле слышно прошептала Анастасия. — Я к тебе попрощаться приехала, никого у меня больше не осталось. Благослови… — Анастасия опустилась на колени и прижалась губами к пахнувшей ладаном руке. — Боюсь… Страшно…
Большая сизая туча неожиданно заполнила небо. Из нее выросла кривая молния. Грянул гром. Дождь огородил стеной Софью и Алешу. Бескрайнее поле вокруг утонуло в белесой пелене, и лишь далеко впереди маячила темная кромка леса. Молния опять ослепила путников, и грохнуло над самой головой.
— Пронеси, господи! — Софья прижалась к Алеше. Алеша оглянулся. Их стремительно догоняла знакомая карета де Брильи.
— Это за нами! — испугался Алеша, и, подхватив Софью, побежал к лесу.
Софья бежала тяжело и тихо поскуливала от страха. Карета была совсем близко. Уже можно было различить мокрого кучера. Он что-то кричал и махал рукой, но Алеша и не пытался вслушаться в его слова. Наконец, спасительная опушка. Алеша с Софьей, крепко обнявшись, упали в кусты. Совсем близко Алеша услышал конский храп, ругательства — карета, не задерживаясь, промчалась мимо. Когда стихли эти тревожные звуки, Алеша почувствовал, как обмякло тело Софьи и затряслось в рыдании.
— Не карай меня, господи! — Софья воздела к небу худые руки. — За все отвечу, за себя и за сродственников моих! Только дай испытание по силам!
И небо, словно услышав ее крик, стало успокаиваться.
…Карету Брильи мотало во все стороны. Анастасия вцепилась руками в мягкие подушки. Скрипели сундуки и баулы. Перепуганная Лиза крестилась и плакала. Карету качнуло, потом еще раз, видно, кучер зазевался и направил лошадей в глубокую яму. С полки на голову Брильи посыпались узлы и картонки. Карета резко накренилась. Чертыхаясь, француз открыл дверь.
— Поберегись! — раздалось рядом.
Мимо, забрызгав шевалье грязью, пронеслась карета князя Черкасского. Вслед за ней, звеня колокольчиками, поспешила почтовая карета. В окне мелькнуло усталое Сашино лицо.
— О эта русская гроза! О эти русские дороги! О эти русские кучера! О эти русские лошади! — сжав кулак, кричал де Брильи.
Карету качнуло еще раз. Лошади с трудом вытащили ее из колеи и помчали дальше, в Петербург, вслед за звенящими колокольчиками…
Песчаный, поросший ивняком берег, слепящая гладь озера, а дальше, на горизонте, призрачный, словно колеблющийся в знойном мареве белокаменный Новгород.
Софья восторженно смотрела на город.
— Дошли! Думала, конца не будет нашему пути, а вот… дошли! Сколько всего было — страшно подумать! А как на нас собаки напали, помнишь? А эта ужасная гроза? А как мы подрались, помнишь? — Софья засмеялась, оглянувшись на Алешу.
— Помню, — сказал тот, не поднимая глаз. Лицо его было печальным.
Софья внимательно на него посмотрела, думая о чем-то своем, потом сказала:
— Запали костер, мыться будем, а то тетка в дом не пустит.
Алеша молча принялся собирать хворост.
Софья разделась и вошла в воду, ахнула, слегка присев. Алеша оглянулся, но тут же стыдливо отвел глаза. Стайка мальков блеснула серебряной змейкой. Софья по-детски ударила ладонью по воде, потом брызнула на Алешу, но тот не захотел принять участие в игре.
— Грустно расставаться, — Софья застенчиво улыбнулась, потом распушила волосы, они шалью прикрыли ее спину и грудь.
…Потом она сушила волосы над костром, грелась всем телом. Внимание Алеши было целиком сосредоточено на картошке, которую он, как на шомпол, нанизал на шпагу и, жарил на костре.
— А не заржавеет отцовский подарок? — усмехнулась Софья.
— Шпага-то? Отчистится, — ответил Алеша беспечно. — Главное, чтоб хорошо колола, — и он умело проткнул еще одну картофелину.
— Странная ты, Аннушка, — удивилась Софья. — Какая же ты странная! Ты ведь тоже от людей прячешься. Я это давно поняла.
Алеша только глянул на нее искоса.
— Но ты не бойся, — поторопилась заверить его Софья. — Я умею хранить чужие тайны. Я помогу тебе… Я ведь богатая, очень богатая, — она замолкла на мгновенье, быстро заплетая косу. — А сейчас мы расстанемся. Лучше, если я пойду к Пелагее Дмитриевне одна. Я у нее никогда не была, но матушка моя перед смертью все так подробно описала, с закрытыми глазами найду ее хоромы. А ты жди от меня весточки вон там… у стен Юрьева монастыря. Может, я сама за тобой приду. Поживешь в теткином дому, отдохнешь, если, конечно… — Она опять умолкла, завязала косу в тугой узел, потом вдруг помрачнела. — Но если через три дня не приду и вестей не подам, то не приду никогда.
Испуганный этими словами, Алеша схватил ее за руку.
— И не молись за меня, милая Аннушка, потому что нет такой молитвы богу нашему, чтоб мне помогла, — она вдруг кинулась Алеше на шею. — Страшно… Говорят, суровая она, Пелагея Дмитриевна…
— Теперь меня слушай, — зашептал смятенный Алеша. — Если не придешь, где тебя искать?
Софья только плакала, трясла головой и прятала лицо на его груди.
— Не ходи к тетке, — прошептал Алеша. — Пойдем со мной. Я в Кронштадт иду.
Но Софья словно не услышала этих последних слов. Она встала, вытерла глаза косынкой.
— Пора мне…
Вечером у стен Юрьева монастыря Алеша примерил купленную у старьевщика мужскую одежду. Камзол был без двух пуговиц, штаны-кюлоты чуть жали. Прошелся по тропинке меж стогов, словно вспоминая свою былую походку. Потом расстелил женскую одежду на траве, положил узелок под голову и лег, глядя на первую звезду. Облака неслись по небу, задевая луковки соборов.
