— Никогда не слышал.
— Эта песня… Кружись, балерина, в музыкальной шкатулке… помнишь ее?
— Нет.
— Кружись, твои пальцы как ветер… видишь, он головой кивает? Даже Оба ее знает. Он слышал ее в Африке… а сейчас, Оба, прекрати дергаться, ты меня нервируешь… У этих мужества никакого… это только кажется, потому что они строят из себя невесть что, а при ближайшем рассмотрении ничего из себя не представляют. И войны они всегда все проигрывали. Эй, чтобы тут выдержать, нужно мужиком быть. Ронни так всегда говорил. Знаешь, один раз он пел в зале на десять тысяч мест. Ты представляешь, что значит подать голос перед публикой из десяти тысяч человек? И при этом у него голос даже не был поставлен. Клянусь, с того раза я его зауважал. Он хоть и был ублюдок, и при удобном случае рад был тебя облапошить, но в таких вещах был достоин восхищения.
— Извини, а как началась история с шествием?
— Ага, вот видишь, тебе тоже охота поговорить?
— Я только хочу узнать, как вы здесь оказались. Кто вас позвал.
— Твоя подружка.
— А с кем ты встречался, кроме нее?
— В каком смысле, кроме нее?
— Из организаторов.
— Ни с кем. Я встречусь с ними завтра, когда пойду в Муниципалитет за деньгами.
— Значит, ты ей поверил?
— А с чего мне было ей не верить?
— Я думал, ты с кем-то еще разговаривал.
— Я с ней разговаривал. А ты думаешь, я облажался?
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— Она девушка с проблемами.
— С какими проблемами?
— С проблемами.
— В смысле?
— В смысле пропадает ненадолго, никто не знает куда, потом появляется…
— Пропадает?
— А потом появляется.
— Значит то, что она говорила про клинику…
— Может быть.
— Вот потаскуха! Она у меня и курево взяла. Надо мне было сообразить.
— Она взяла у тебя курево? Но она же не курит.
— Вот именно, надо было мне сообразить, она мне так и сказала. Не курю, мол… но если человек так говорит, а потом берет косяк…
— Зачем ты его продал ей?
— Скажи мне правду… ты думаешь, что это шествие… ведь будет, да? Будет же…
— Смотри, сколько тут инвентаря… прожекторы… как же не быть.
— Но ты же говоришь, она сумасшедшая, и мне приходят в голову всякие мысли, просто мозги набекрень.
— Я не говорил, что она сумасшедшая. Я сказал, что она странная.
— Проклятая путана! Дайте мне слезть отсюда… смотри, как эта гадина меня привязала. У меня плечо выворачивается. Оба, чертов негр, ты не можешь развязаться, проклятый ублюдок? Зачем я тебя сюда взял?
— Спокойно. Успокойся. Через минуту появится шествие и все закончится.
— Да, спокойно. Спокойно. Оба, не волнуйся. Нужно рассуждать здраво. Сегодня перекрыли исторический центр. А зачем его перекрыли? Из-за шествия.
— Уверен?
— Иначе я был бы не здесь, а на паркинге.
— Значит, эта штука будет.
— Конечно, будет.
— Они просто опаздывают.
— Вот именно.
— Нужно подождать.
— Может быть она ночная, как футбольный матч.
— Вот именно.
— Но когда все закончится, я им скажу: вы банда козлов.
— Они, наверное, опаздывают.
— Вы банда опоздавших козлов.
Ночь сделала решительный шаг вперед. Стало холодно, но это не тот холод, от которого можно умереть, а сырой, пробирающий, пронизывающий до костей. Габриелла и Палома сидят наверху на сеновале. Габриелла открыла спальный мешок, который служит ей сейчас чем-то вроде большого одеяла, и накинула его на плечи. Видимо, попытка войти в дом провалилась, и, как мы скоро узнаем, инженер Фуми взял лестницу, чтобы попытаться взять приступом жалюзи на первом этаже с другой стороны дома. Такое впечатление, что попытка выбить дверь, это совместное физическое действие, сблизило двух женщин, потому что краткий момент непонимания, при котором мы ранее присутствовали, полностью преодолен. Несмотря на холод, обе не прочь оставаться на воздухе. Но Палома сильно замерзла, и Габриелла предлагает ей часть одеяла.
Габриелла: Возьми, накройся тоже.
— Спасибо. Сначала не чувствуешь, а потом пробирает… Спасибо. И прости за мои слова… Знаешь, ты милая. Просто… я спрашивала себя… почему такая девушка как ты… одна… это немного странно, правда?
— Почему?
— Я бы так не смогла…
— Ну и что?
— Чем ты занимаешься?
— Разными вещами… театром… разными…
— А сейчас?
— Ничем. Хожу в библиотеку, в городе… в новую, где есть бар и подают вино. Это скорее место встречи для пьяниц, чем библиотека.
— И что ты там делаешь?
— Сижу.
— Читаешь?
— Я не люблю читать.
— Пьешь вино.
— И вино я не люблю.
— Тогда зачем ты туда ходишь?
— Туда или в другое место, какая разница.
— А работу ты не ищешь?
— У меня была работа. Недолго была, потом я поругалась и ушла.
— Кем ты работала?
— Рабочей.
— А-а. А парня у тебя нет?
— Нет.
— Ты такая хорошенькая, у тебя наверняка куча поклонников.
— Я их ненавижу.
— А постоянного парня у тебя нет?
— Был, теперь нет.
— Он ушел?
— Не хочу об этом говорить.
— Конечно, понятно. Ты очень его любила? Прости… Но почему же он не возвращается? Франческо-о-о-о! Ничего не поделаешь. Когда он вобьет себе что-нибудь в голову… Если дверь не открывается, значит не открывается, бесполезно упорствовать. Я в таких вещах фаталистка. Значит, нам суждено провести ночь вот так. Можно же приспособиться, верно? А ты, правда, не ела?
— Для меня еда не важна.
— У меня никогда нет аппетита, а сегодня, как раз сегодня ночью, когда у нас нечего есть, я бы съела целую курицу на вертеле. Она мне никогда не нравилась, мне всегда были противны эти грузовики с вертелами, стекающим жиром и запахом… А сегодня вечером мне хочется именно курицы… с хрустящей корочкой… Почему ты так смотришь на меня?.. Ты пугаешь своим взглядом. Ты кажешься очень умной. Смущаешь меня.
— Ты беременна.
— Что?
— Ты беременна.
— Откуда ты можешь знать такое?
— Я чувствую.
— Но в моем возрасте это невозможно, ты издеваешься… Но мне хотелось бы, чтобы ты была права. Я очень хотела ребенка.
— Он в тебе.
— Прекрати.
— Ты ждешь ребенка.
— Перестань это повторять. И не смотри на меня. У меня от этого мурашки по коже. Хочешь сделать мне больно? Знаешь, я всю жизнь из-за этого страдаю. Кто тебе сказал, что это мое слабое место? Кто?
— Никто.
— Тогда думай, прежде чем говорить… Кроме того, чтобы завести ребенка нужно… а я не… уже много лет как не…
Следует затянувшееся молчание, при этом Габриелла не прекращает пристально смотреть на Палому, которая старательно прячет глаза.
— Неправда, я солгала. С Франческо нет, но… у меня случилось это с одним человеком… Я не думала, что сегодня вечером буду способна на такое. Но я это сделала. И я счастлива, что сделала это.
— Он отец ребенка.
— Ну что ты говоришь, это случилось сегодня…
— Это он.
— Прошу тебя, не настаивай. Зачем ты это делаешь? Хочешь заставить меня плакать? Почему ты говоришь мне это? Ну вот, я уже плачу. Боже, что со мной происходит? И прекрати на меня смотреть… ты пугаешь меня. Ты вообще нормальная?
— Ничего не поделаешь. Не открывается, даже если из пушки по ней стрелять. А на окне решетка. Черт побери эту сломанную ступеньку, чуть не слетел вниз… не хватало еще умереть сегодня вечером. Как бы то ни было, эта Эльвира лишилась места, я тебя сразу предупреждаю. Потом упрашивай меня, не хочу знать, есть у нее семья или нет… ты что, опять плачешь? Опять плачет.
— Я спускаюсь.
— Что ты делаешь? Иди сюда, Палома… там сыро… Пусть идет. Она совершеннолетняя, пусть делает, что хочет.
Инженер Фуми, который только присел, бросает взгляд на Габриеллу, как будто ищет ее поддержки. Девушка рассеянно смотрит в туман, поглощенная мыслью, которую инженер Фуми не пытается разгадать. Единственное, что его интересует, собирается ли она спуститься или останется в этой неожиданной близости с ним. Удостоверившись, что она не спускается, он сделает еще одну попытку завязать разговор, но потом замолкает, в ожидании, когда ночь сделает решительный шаг вперед.
— Прохладно, да? Который у нас час? Ничего себе… Хорошо бы чем-нибудь погреться. Может, виски осталось во фляжке. Ты хочешь?
— Не с тобой.
— Почему?
— Ты мне противен.
— Но мы же даже не знакомы…
— Мне довольно того, что я чувствую, не хочу больше ничего знать. Мне достаточно видеть у тебя на плече ружье.
— Ты уже второй человек, который оскорбляет меня сегодня. Между прочим, это мой дом.
