но сейчас он всеми своими чувствами ушел в тот другой мир наследственной памяти предков, и там он свободен в выборе, каким видом охоты заняться. После недолгих колебаний Ху выбирает дорогу к реке и там сворачивает в сторону вороньей колонии, однако он не торопится, потому что это охота, а охота требует обстоятельности. Ночь уже вступила в свои права, и можно выбирать себе добычу полакомей.
Напротив реки спит деревня, но у крайнего дома красным светом всматривается в темноту окно-глаз, и Ху сворачивает на огонек, потому что он от природы любопытен и у этого окна подсматривает не впервые. Он и сам не знает, чем притягивает его окно, свет, но филин чувствует, что должен туда слетать, потому что хотя человек — существо таинственное и страшное, но в темноте и человек не видит…
Полет филина нельзя сравнить с полетом ни одной другой птицы: он беззвучен, как стелющийся дым. Во дворе дома сложена большая поленница дров, с нее так удобно заглядывать внутрь жилья и видно, как человек то проходит мимо окна, то возвращается, разговаривает с другим человеком, и в его голосе и движениях скрыта пугающая сила.
Наглядевшись, Ху ощущает неодолимую потребность спешить за добычей, потому что инстинкт внушает ему, что в пещере его ждут подруга и птенцы. Это чувство торопит, и филин взмывает в воздух.
Сон есть сон. И Ху не смущает, что лишь часом раньше у него еще не было ни подруги, ни малышей. Во сне смешивается время и все реальное.
И кажется Ху, что он плавно скользит над рекой и готов уже повернуть к вороньей колонии, когда замечает в кочкарнике среди мелководья диких уток; утки, видимо, спят или притворяются спящими, что не меняет сути дела. Филин беззвучно снижается, всплеск, вот уже утка забилась в его мощных ногтях.
Вода здесь совсем мелкая. И филину это известно. Но вот утка больше не бьется в его лапах, и, с трудом подняв ее, он летит к пещере. Что за приятное чувство, возвращаться с добычей! Птенцы еще не умеют самостоятельно управляться с едой, но его подруга мигом распотрошит им тушку, и малыши будут сыты.
— У уток очень вкусное мясо, — Ху кладет птицу возле гнезда, — ешьте, а я наведаюсь к воронам.
На островке посреди реки стоят большие деревья, это стародавняя воронья колония, где чернеют одно подле другого несколько тысяч гнезд, и столь же давнее место охоты для филинов. Сколько Ху ни таскает отсюда ворон, колония их не уменьшается, а ведь напротив, в расщелине другой скалы, гнездится пара соколов и тоже питается воронами. Но не будь здесь филина и соколов, воронам, пожалуй, и не уместиться всем на одном острове, пришлось бы им тогда основывать еще одну колонию, или же не миновать бы им какой-нибудь из болезней, которые всегда возникают в местах, где чрезмерно скучились слишком расплодившиеся звери или птицы. Природа сохраняет равновесие, и филин Ху со своим семейством, хотя, конечно, он об этом даже не подозревает, есть орудие этого равновесия…
Но Ху всего лишь птица, о подобных вещах он не умеет думать.
На этот раз он даже не выбирает добычу, а просто подхватывает ближайший к нему темный комок и устремляется с ним к берегу и там поедает ворону, так как успел проголодаться.
(Спящий филин делает частые глотательные движения.)
Потом Ху летит обратно к вороньей колонии и подхватывает еще одну из черных птиц, но эту несет домой… После удачной охоты Ху усаживается на выступ скалы у пещеры и зорко всматривается во тьму, в ночи он чувствует себя хорошо и уверенно. Он любит ночь, хотя и не задумывается, что значит любить, но мир ночи — это его мир, в котором он может удовлетворять все свои желания и инстинкты, мир, знакомый, безграничный и вольный.
Ху сидит на выступе; позади, в пещере его семья, он чувствует свое неразрывное целое с нею и не задумывается даже, что ждало бы птенцов, если бы его вдруг не стало. Он есть! Этим исчерпано все… Здесь неожиданно возникает провал, почти боль.
Ху проснулся.
Вокруг него — камышовые стены, проволочная дверца, а около дверцы два человека.
— Послушай-ка, Пишта, говорит тот, что постарше, — а он не болен, твой филин?
— Не думаю…
— Присмотрись, какие у него глаза! Как у больных птиц…
— Вряд ли… Аппетит у него хороший. Наверное, просто спал…
— Завтра возьмем его на охоту?
— Нет, дядя Лаци. Давайте побродим завтра по лесным оврагам… Много лисиц развелось… а может, и кабан попадется…
Позже к хижине наведывается Ферко, со связкой воробьев, а с ним и Мацко, но филин Ху даже не взглянул в их сторону, он тосковал по другому миру, который наяву не хотел возвращаться, а силой его не вернешь.
Но все же филин проглотил двух воробьев прямо с перьями, не утруждая себя раздумьями, где и как их раздобыл Ферко. А ведь на свой способ охоты Ферко мог брать патент, хотя и требовались всего лишь курятник, дверь в курятник, двадцать метров веревки и он сам, Ферко.
Дверь курятника была постоянно открыта, а корыто — полно половы, чтобы куры клевали, когда им вздумается. Но полова с непросеянным зерном засыпалась вовсе не для того, чтобы ее клевали и воробьи тоже… Однако поминутно отгонять их ведь не поставишь специального работника, так что в курятник слетались воробьи со всей округи.
Но на охоту с Ху агроном с Ферко последнее время выбирались редко, и пришлось бы филину жить впроголодь, если бы Ферко не набрел на идею. Он как следует смазал дверь в курятник, к ручке ее привязал веревку и стал выжидать момента, пока к корытцу с кормом слетится побольше воробьев. Тогда он потянул за веревку, дверь захлопнулась, и воробьи оказались в курятнике точно в клетке.
Ферко, однако, был человек умеренный и дальновидный. Своей тяжелой видавшей виды меховой шапкой он прихлопнул штук пять, а остальных птах выпустил на свободу: ведь и завтра тоже понадобятся воробьи, и послезавтра, потому что, как говорит пословица, дней всегда больше, чем колбасы.
Воробьи, отпущенные на свободу, не извлекали для себя никакого урока.
Шапка Ферко хлопает уже вторую неделю, а воробьи все еще не набрались ума, число их не убывает, а Ху каждый день лакомится их мясом. Правда, филину куда больше нравятся те вороны, которых он ловит в снах-грезах.
Потом опустился туман. К рассвету он сгустился и стал припахивать дымом.
Затем тишину разогнал
