Самолет набирал высоту; пятьдесят сантиметров… сто пятьдесят сантиметров… триста пятьдесят сантиметров… На высоте пятисот сантиметров повстречалась первая бабочка.
— Какой красный восход! — сказала Бабочка. — На нем так хорошо смотрятся эти красные цветы и эти красные плоды на деревьях… Вы случайно не видели красную стрекозу?
— Почему вы все время говорите «красное»? — спросил Скакун, продолжая набирать высоту.
— Поверьте, не для красного словца. Ведь красный цвет — это любимый цвет птиц, об этом даже в научных книжках написано.
— А вы разве птица?
— Почти, — скромно сказала Бабочка. — По документам, конечно, нет, по документам я — насекомое, но это еще ни о чем не говорит. — Она вплотную приблизилась к пауку Скакуну и спросила: — Вам известно, что насекомые не воспринимают красного цвета?
— Неизвестно, — сказал паук Скакун, стараясь поскорей набрать высоту, потому что с этой Бабочкой ему, кажется, грозила авария.
— Между нами, — сказала Бабочка, когда между ними уже ничего не могло быть, кроме неминуемой катастрофы, — представьте себе, они не воспринимают. А я воспринимаю. Об этом и в научных книжках написано: бабочки — единственные из всех насекомых, способные воспринимать красный цвет. Представляете? Любимый цвет птиц… Поэтому я почти не считаю себя насекомым.
— Не нужно так размахивать крыльями, — сказал паук Скакун, опасаясь за свой самолет. И он плавно взмыл вверх, словно показывая, как это можно летать и вместе с тем не размахивать крыльями.
— Не красна изба углами, а красна пирогами! — крикнула на прощание Бабочка, то ли приглашая Скакуна в гости, то ли набиваясь в гости к нему.
Девятьсот пятьдесят сантиметров… Тысяча девятьсот пятьдесят сантиметров… Подъем проходил благополучно. На высоте двух тысяч сантиметров Скакуну повстречалась Первая птица.
— Что это вы нарушаете? — строго спросила Птица. — Разве вам не известно, что полеты без крыльев запрещены?
— У меня нет крыльев, — сказал паук Скакун, — у меня самолет. Это я сам себе придумал.
— Любитель, значит, — определила Птица. — Беда с этими любителями. Напридумывают, потом за них отвечай.
— Это, наверно, потому, что я летел на красный цвет? — сказал паук Скакун, имея в виду цвет восхода. — Но почему вы не говорите про красный цвет? Разве вы не любите красного цвета?
— Так вы, значит, различаете красный цвет? — обрадовалась Птица. — Тогда летите. Это у нас насекомым-дальтоникам высокие полеты запрещены.
И паук Скакун полетел, набирая высоту. Пятьдесят тысяч сантиметров… семьдесят тысяч сантиметров… Далеко внизу остались и паук Арканщик, и приятель его с сачком, и Бабочка со своим удивительным птичьим зрением. Паук Скакун поднимался все выше и выше, и на пути ему попадались только птицы-регулировщики…
Но на высоте пятисот тысяч сантиметров уже не было птиц. Все, кто имеет крылья, остались внизу — все, кто что-то имеет, рано или поздно остаются внизу, а наверх поднимаются те, кто ничего не имеет. Кто сам себе придумывает — и паровоз, и пароход, и самолет…
Куда залетел паук Скакун? Говорят, его видели где-то на высоте семисот пятидесяти тысяч сантиметров. Но кто его мог там видеть? Кто поднимется до такой высоты?
Конечно же, только тот, кто сам себе придумает крылья,
Колибри старается подражать насекомым, хотя принадлежат они к разным классам и между этими классами постоянная борьба, в которой постоянно побеждают птицы и постоянно терпят поражение насекомые.
Почему же Колибри, птица, старается подражать насекомым, которые терпят поражение, а не птицам, которые одерживают победу?
Колибри, как пчела, питается нектаром цветов, и полет Колибри напоминает полет насекомого. А сердце Колибри бьется со скоростью шестисот ударов в минуту — как будто кто-то гонится за Колибри, как будто кто-то преследует Колибри, как преследуют только насекомых. И даже змеи, которые в темноте видят всех теплокровных, Колибри не видят, потому что у Колибри, как у всех насекомых, по ночам холодеет кровь.
Почему же Колибри, птица, старается подражать насекомым, которых всюду преследуют, которые терпят одно поражение за другим?
Потому что Колибри не чувствует никакого превосходства над насекомыми, по своему росту и положению Колибри ближе к насекомым, и в насекомых Колибри видит своих братьев — пусть не по классу и не по происхождению, а всего лишь навсего по несчастью.
Интервью с Мезозойской эрой
В мезозойскую эру не было на Земле ледников и почти совсем не было холодов. Мягкий климат, дремучие пралеса… Было очень хорошо на земле в мезозойскую эру.
Появляются новые горы, новые моря, вокруг которых разбиваются приморские парки. И на всей земле — ни единой пустыни. Разве это не хорошо?
Но спросите у первого встречного грызуна (из самых первых на земле млекопитающих):
— Грызун, тебе хорошо?
И он ответит:
— Нет, мне не хорошо. Потому что не столько я грызу, сколько меня грызут. Не забывайте, что мы живем в век динозавров.
А спросите у первой встречной черепахи (из самых первых на земле черепах):
— Черепаха, тебе хорошо там, под панцирем?
И она ответит:
— Нет, мне не хорошо. Потому что по нашим временам — разве такой нужно иметь панцирь?
А теперь спросите у первого встречного динозавра… Динозавр в переводе — Страшный Ящер, но вы не бойтесь, смело подходите и спрашивайте:
— Тебе хорошо, динозавр?
И как вы думаете, что он вам ответит?
— Нет, мне не хорошо, — скажет он. — Мне страшно…
Конечно, страшно. Страшным страшней всего. От себя ведь не спрячешься.
Вот она — мезозойская эра: все как будто есть — и леса и моря, все вокруг хорошо, но — от себя не спрячешься. Под самым надежным панцирем от себя не спрячешься…
Динозавры вымерли в свой собственный век.
Кенения удивительная из племени Арахнид
Кенения Удивительная и сама удивляется, что живет. При выходе на сушу, когда все меняли жабры на легкие, Кенения совершила неудачный обмен: и жабры у нее отобрали и без легких оставили. Возникает вопрос: а как же жить? Неизвестно как, но Кенения приспособилась. Она дышит кожей, хотя это, конечно, уже не то. Ни глубоко вдохнуть, ни с облегчением выдохнуть.
Затем, когда стали распределять места на земле, Кенению почему-то загнали под землю. Разве можно жить под землей? Вероятно, нельзя, но Кенения приспособилась. Она живет под землей и редко выходит на свет, и вообще она плохо относится к свету. Может быть, потому, что когда всем раздавали зрение,
