Шарлотта Брайсон-Тейлор - Обители пустыни

Дин вышел из палатки, закурил чрезвычайно грязный бриар и побрел туда, где лежал на спине Меррит, подложив руки под голову и глядя поверх пустыни в окрашенное закатом небо. Слева тянулись раскопки, зиявшие подобно отверстым ранам в однообразии сухого коричневого песка; колоссальные холмы взметенной земли, чудовищные, с изломанными очертаниями, глубокие ямы и расселины, покатые хребты и ущелья. Огромная, царившая над всей округой могильная насыпь, именуемая арабами «Холмом затерянного города», была испещрена широкими, длинными и глубокими траншеями, врезавшимися в сокрытое сердце кургана — по ним рабочие поднимались и спускались вниз. Слева, за одним из меньших, нетронутых курганов, расположилась на ночлег армия землекопов, занятых сейчас жалким ужином из растертых бобов. За нависающим земляным валом вился голубоватый дымок костра: Ибрагим, десятник, колдовал над густым, ароматным кофе своей страны. Одиночество наступающей ночи уже нависло над землей, солнце исчезло за краем пустыни, и яростный цвет неба начал бледнеть. Извне, с восточной стороны, тень мрака, простиравшаяся до дальних пределов мира, надвигалась на лагерь стремительной, бесшумной поступью.

Дин сел рядом с лежащим на песке Мерритом. Высокий, широкогрудый и сильный, он словно нес в себе некую тяжесть, заставлявшую его казаться старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы шатеновые, с рыжинкой, на удивление жесткие, как проволока; еле заметные морщинки у рта выдавали чувство юмора. Меррит, седой, коренастый, худой и крепкий, как кремень, высвободил руку из-под головы, сдвинул скрывавшую его суровое и резкое лицо шляпу и взглянул на Дина.

— Где Холлуэй? — спросил он.

— Вскоре после обеда он взял свою камеру и сказал, что собирается сделать несколько снимков на раскопанном нами участке северного храма, — ответил Дин. — Мне кажется, где-то там должны обнаружиться новые таблички с письменами, причем хорошо сохранившиеся — ведь по сравнению с руинами других городов, что нам встречались, это место можно назвать чуть ли не современным.

Дин с интересом оглядывал раскопки, манившие его древними тайнами. Его немного тревожило отсутствие Холлуэя. Холлуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить о колдовском очаровании этой грандиозной гробницы, навевавшей думы о некогда расцветшем, достигшем зенита и канувшем в Лету величии. С Мерритом нелегко было беседовать на подобные темы, ибо тот был опытным археологом — в высшей степени практичным, твердым как скала и прозаичным до самых кончиков ногтей; проявления чувств он был склонен принимать за неподобающую чувствительность и потому откровенно их презирал.

Солнце ушло за горизонт, и мир мгновенно окутала тьма. В лагере рабочих раздалось заунывное и приглушенное, словно доносящееся издалека песнопение и размеренный рокот барабана. В промежутках слышался крик осла, похожий на визг пилы, рассекающей дерево. С наступлением темноты на черной дуге небес зажглись громадные, бесчисленные звезды; ночной ветер, скользя среди руин, превратил дневной жар в нежданную прохладу. Темнота смягчила очертания земляных холмов, и они вздымались огромными тенями, растворяясь в мрачном таинстве ночи. С пением туземцев и ослиными криками смешивалось раздраженное блеяние коз, предназначенных для хозяйского котла. За валом поблескивал еле заметный отсвет костра десятника. И над всем довлела ночь, в чьей беспредельности тонули все звуки, все движения.

— Эти дикари способны работать целый день, как скот, и петь ночь напролет, что твои лягушки-быки, — неожиданно произнес Меррит. Он приподнялся на локте и крикнул, подзывая Ибрагима. Десятник отошел от костра и важно приблизился, выделяясь в ночи темным пятном.

— Почему люди сегодня так шумят? — спросил Меррит.

— Молиться за добрый везенье, сэар, — сказал Ибрагим, отвечая на арабский Меррита гордым, беглым и ужасающим английским с немыслимым акцентом. — Эта отмерший город не есть хорошо беспокоить. Бог-Господь… Он давно однажды проклясть его и люди горевать и страшиться… кхм… призрак. Призрак, да. Вестьма невежественный люди.

— Ах, вот оно как? — Меррит, потеряв интерес к разговору, снова растянулся на спине. — Ладно, скажи им, что призраков нечего бояться. Последний из них умер от старости добрую тысячу лет тому.

— Слушаться, сэар! — ответил Ибрагим, посчитав эти слова самым правильным и «британским» откликом. Меррит и его партия были первыми американцами, с которыми довелось работать десятнику, иначе он непременно сказал бы «олл-райт». Ибрагим вновь отступил во тьму, и пение мало-помалу перешло в подвывание и жалобный плач, а затем оборвалось.

— Доберемся мы завтра до восточного крыла дворца, как ты думаешь? — спросил Дин.

Меррит с удобством устроился на теплом песке и отложил шляпу в сторону.

— Доберемся, мне кажется.

Он заговорил медленнее, приглушив голос в ночной тишине.

— Дворец, в стенах которого две тысячи лет назад жили и умерли древние обитатели. Представляю, как выглядел он в те времена, когда был центром, сердцем цивилизации, такой же могучей и насыщенной биением энергии, как наша. Признаюсь, Дин — у меня возникает странное чувство и волосы чуть ли встают дыбом, стоит мне оказаться перед запечатанной дверью или вскрыть гробницу. «Только подумай, старина, осознай это! Ты первым переступаешь этот порог, твоя рука впервые поднимает эту табличку, или вазу, или черепок с тех пор, как древние оставили их здесь». Вот что я всякий раз говорю себе. Они умерли сами, либо их каким-то образом убили, и город их опустел.

Голос Меррита звучал все медленнее, паузы между фразами становились длиннее, и он, казалось, больше не обращался к Дину.

— Затем дворы начали заполняться пылью и песком, сперва лишь тонким слоем, понимаешь? Цвета все еще ярки и красочны, и стены по-прежнему стоят. После в щелях камней начинают прорастать сорные травы, сады обращаются в джунгли и слой пыли становится все толще. Вскоре то тут, то там рушатся стены… в вечном одиночестве, в мертвом городе, оставленном на произвол судьбы… Дикие звери устраивают в залах свои логовища, вопли обезьян оглашают тот самый дворец, что мы завтра увидим, и ящерицы дремлют на ступенях в лучах солнца… Все больше рушится стен, и пески подползают все ближе, и тишину не нарушает ни единый голос, ни единый звук, кроме шума сорвавшегося камня. Постепенно лик мира меняется, и земля, как океанский вал, вздымается и скрывает под собой город, и вот одни лишь бесформенные курганы напоминают о былой жизни. И город мертв, похоронен в ожидании нас, только нас троих, пришедших с другого конца света, чтобы вновь извлечь его на поверхность.