Внезапно его речь прервалась. В темноте ни один из них не видел лица собеседника. Дин слушал в молчании, донельзя удивленный. Меррит, этот трезвый прагматик, Меррит, готовый поднять на смех всякую сентиментальность, предается поэтическим излияниям? Дин знал, что наиболее сдержанные и замкнутые натуры, решившись заговорить, как правило позволяют себе много больше обычной откровенности и до конца раскрывают свои потаенные, застенчивые души. Знал Дин и то, что когда подобного человека охватывает столь редкостное настроение, ему можно лишь дивиться, а исповедь — благоговейно выслушать, ибо она неизменно означает некий жизненный перелом и служит внешним признаком душевного разлада, быть может, скрытого от всех. Нервы Дина напряглись в ответ на слова Меррита — и поскольку такое могло быть сказано только в темноте, меж двумя людьми, ибо безжалостный свет дня высвечивает всю избитость и тщетность этих признаний, он медленно произнес, глядя на громадные звезды, горящие над ними:
— Я даже не думал, что ты тоже чувствуешь нечто похожее.
— А ты? — быстро отозвался Меррит. — Можешь ли ты вообразить ту древнюю, навсегда исчезнувшую жизнь, когда находишь здесь ее изувеченные останки и преклоняешься перед ними? Способен ли ты заново возвести эти разрушенные стены и увидеть, вместо курганов и рвов, город с крепостными башнями, и тенистыми рощами, и садами, исполненный человеческой жизни, сам прах которой давно развеялся? Для меня это всегда так. Началось давно, я был еще совсем мальчишкой. Из меня хотели сделать инженера, но я заявил, что предпочитаю раскапывать вещи, созданные другими, а не тратить зря время на постройку мостов или зданий, что в свою очередь будут кем-то раскопаны. Эта мысль завладела мной еще тогда — и с тех пор не отпускала.
Дин сочувственно кивнул во тьме.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, можешь не сомневаться. Но все же, я не представлял, что ты, хм. относишься ко всему этому именно так.
Меррит рассмеялся.
— Ума не приложу, что заставило меня излить душу нынче ночью, — признался он. — Но я многое передумал. Это будет большое дело, Дин. Очень важное для всех нас, если мы сумеем с ним справиться.
— Почему бы нам не справиться? — удивился Дин.
Меррит сел и похлопал себя по карманам в поисках спичек.
— Не знаю! — с некоторым сомнением ответил он. — Нет никаких причин, я полагаю. Но почему-то я с самого начала никак не мог представить себе окончание нашего предприятия. Исключая несчастные случаи и волю Божью, я могу запланировать ход работ до определенного момента и вполне резонно надеяться, что все будет идти так, как задумано. Но дальше… у меня будто возникает предчувствие, что произойдет нечто неожиданное. Конечно же, это полнейшая ерунда. Между прочим, Холлуэй уже вернулся?
— Думаю, да, — ответил Дин. — Он так настаивал, что нужно захватить кинопленку, а вчера его бой оставил кассеты на солнцепеке и они расплавились. Я его предупреждал, что пленка в таком климате принесет одни неудобства.
— Ничего, он переживет, — непринужденно отозвался Меррит. — Это его первая экспедиция, и он еще зелен, но юноша он способный и безусловно умеет делать превосходные фотографии.
Оба замолчали, чувствуя соединившие их незримые волны новой приязни. Каждый проник сквозь раковину другого, коснувшись тайной пружины чувства, общего для обоих, и меж ними возникла связь, не нуждавшаяся более в словах. Они сидели и тихо курили, в мире с собой, друг с другом, со всем мирозданием.
Черная фигура выросла в ночи и приблизилась к ним. Неяркий огонек сигареты точно прожигал дыру во мраке.
— Как поживает камера? — поинтересовался Дин. — Ты сделал сегодня новые снимки?
— Да, — ответил Холлуэй. — Я там все излазил. Место отличное. Хотя появляется чувство ужасного одиночества, когда смотришь в вырытые нами ямы и думаешь, что сказали бы те древние, если бы могли видеть нас.
Дин и Меррит, невидимые в темноте, одновременно усмехнулись.
— Этот болван-бой засветил все мои пленки — четыре дюжины кассет. Я не особо ожидал, что они пригодятся, тут дело принципа: жаль, что кассеты пропали. Отправлюсь-ка я на боковую. Доброй ночи всем.
— Спокойной ночи! — ответствовали они торжественным хором.
Холлуэй ушел. Вскоре Дин последовал за ним. Суровые, обветренные черты Меррита растворились во тьме, и он остался наедине с ночью и своими сотканными из снов видениями.
Перед рассветом все трое позавтракали и приступили к работе, как только смогли разглядеть в утреннем полусвете свои инструменты. Холлуэй, волоча за собой треногу, в сопровождении боя с ящиком пластинок переходил с места на место, делая снимки. Он был жизнерадостным молодым человеком, гибким и деятельным, с поразительно светлыми волосами, смеющимися голубыми глазами, квадратным подбородком, загорелым до ровного темно-багрового цвета лицом и испачканными химикалиями руками.
Меррит, надвинув на самые глаза тропический шлем, неустанно карабкался вверх и вниз по траншеям, сжимая в руке мятый рулон чертежей. Он был повсюду одновременно, резкий, здравомыслящий, практичный; он наблюдал за работами, отдавал распоряжения, и со всех сторон к нему неслись просьбы о помощи и совете. Настроение ночи пришло и исчезло, и он вновь стал таким, каким знал его мир. Рабочие деловитыми муравьями роились вокруг курганов. По одному склону холма, сложенного из земли и щебня, преодолевая крутые глинобитные ступени, ведущие в раскоп, поднималась бесконечная, непрерывная вереница людей, нагруженных ведрами с землей. По другому склону и таким же крутым ступеням спускалась цепочка рабочих с пустыми ведрами; внизу стучали кирки и лопаты и раздавались хриплые выкрики бригадиров. Вверху расстилалось чистое утреннее небо, еще не затянутое жаркой дымкой расплавленной меди; вокруг простиралась пустыня, громадная и безмолвная; под ногами лежали осколки старого мира, чья история затерялась в сумраке ушедших веков.
Ибрагим проворно взобрался на отвал самой глубокой из прорытых в кургане траншей, заметил Дина, который, используя в качестве письменного стола колено, рисовал в записной книжке каббалистические знаки, и поспешил к нему.
— Сэар, — объявил он, раздувшись от важности и явно гордясь своим открытием, — люди находить стена непорушенный, с дверь и надпись на ней. Где мистер Меррит?
— У храмовой стены, вместе с мистером Холлуэем, — ответил Дин. — Позови его скорее.
Ибрагим удалился степенной рысцой, а Дин сунул записную книжку в карман, спрыгнул в траншею и бросился к кучке рабочих, толпившихся с пронзительными восклицаниями вокруг груды обломков. Это была не первая находка экспедиции, но любое новое открытие неизменно отзывалось по всему телу той же дрожью нетерпеливого ожидания. Нет ничего более волнующего, чем стоять на пороге давно умершего мира, у самых его врат, зная, что следующий удар кирки, следующий шаг вперед могут либо раскрыть утраченные секреты мертвых народов, проливающие новый свет на серые туманы веков — либо завести в тупик; могут явить неведомую страницу из запечатанной книги исчезнувших вещей или насмешливо показать чистый лист.
