— Господь Всемогущий! Только взгляните на это! — прошептал Меррит и замолчал, как человек, оказавшийся пред лицом неведомой силы, которая поднялась внезапно из отверстой гробницы, дабы глумиться над людьми. Перед ними предстало нечто жуткое — наделенное сознанием и разумом. Дин, пораженно глядя на светильник, произнес:
— Он не мог гореть здесь все эти тысячелетия, с тех самых пор, как наружная дверь была замурована — потому что это попросту невозможно. Это абсурд. Тут должен быть какой-то другой вход. Кто-то, вероятно, побывал здесь до нас.
Стараясь держаться ближе друг к другу, все трое смотрели на лампаду с удивлением и благоговейным страхом. Ее таинственность заставила их умолкнуть; неожиданность находки повергла их в замешательство. Холлуэй, вглядываясь в тени, внезапно бросил:
— Погасите-ка на минутку ваши фонари. Или заслоните их так, чтобы свет не падал прямо. Да! Есть!
Его голос буквально дрожал от нетерпения.
— Посмотрите на верхний косяк двери. Там что-то написано — видите? Прямо над входом, большие знаки, и лампа установлена в точности так, чтобы освещать их. Вот для чего она здесь — никто не смог бы приблизиться к двери, не заметив надпись. А когда свет был ярче, знаки выделялись, должно быть, как на плакате. Переведи это, Дин, быстрее.
Дин пригляделся и сразу узнал оградительную надпись, виденную им много раз до этого. Знаки слагались в одно единственное слово:
«Запретно».
Но стоило им двинуться вперед, чтобы рассмотреть надпись, бледное свечение, неисчислимые годы озарявшее эту безмолвную усыпальницу, вдруг заблистало в волне воздуха, что всколыхнули их тела, на мгновение загорелось отважным пламенем и тихо сошло в небытие. И тотчас хватка смерти, сдерживаемой тысячу лет слабой искрой жизни, тяжело сомкнулась в подземелье. Меррит издал возглас горького разочарования.
— Думаю, здесь покоится старый царь, — заметил Холлуэй. — Попробуем взломать? Смотрите: эти камни чуть ли не впятеро легче тех, что были наверху. Честное слово, вот этот я могу и сам сдвинуть. Будь там темно или светло, как в солнечный день, нам в любом случае понадобятся сейчас фонари. Я позову Ибрагима.
Ибрагим спустился с двумя рабочими и орудиями атаки. Коридор был настолько узок, что позволял одновременно действовать лишь двоим; вдобавок, они были стеснены в движениях и задыхались от спертого воздуха.
Но мало-помалу, сменяя друг друга, рабочие расчистили проход. Меррит снова зажег свою лампу и ступил внутрь. Оставшиеся снаружи услышали, как он споткнулся и крикнул:
— Идите сюда! Захватите фонари. Тут что-то есть.
Дин и Холлуэй немедленно последовали за ним. Но едва они приблизились, Меррит резко воскликнул:
— Осторожно! Не наступите на это! Оно прямо за порогом.
Дин, вошедший первым, направил свет вперед и увидел темный предмет, лежащий у дверного проема. Он осторожно перешагнул через него и наклонился рядом с Мерритом, сосредоточенно рассматривая находку. Холлуэй, согнувшись и застыв в низком проеме, глядел на них; из-за его плеча вытягивалось смуглое лицо Ибрагима.
— Это мумия, без сомнения, — сказал Холлуэй, поднося фонарь поближе. — Но она не завернута в бинты и не покоится в саркофаге. Лишь высушена естественным путем, надо полагать. Переверни ее, Дин.
Лампы горели теперь ярче и ровнее, и по гробнице разлился свет. Погребальная камера была низкой, квадратной и очень маленькой; все стены были расписаны относительно не пострадавшими от времени фресками, детали которых археологи не стали разглядывать. Дин перевернул тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало подобно им самим. Меррит произнес:
— Это женщина. Судя по платью, могу заключить, что она занимала высокое положение, — он присвистнул. — Поглядите на украшения!
Когда тело, жесткое как доска и окоченевшее в скорченной позе, было повернуто лицом вверх, в свете фонаря вспыхнули бесчисленные драгоценные камни, блеснуло золото, темным огнем засияли неведомые кристаллы. Высохшую шею обвивала цепочка из тяжелых золотых колец; на сморщенных, длинных и костлявых руках с похожими на когти пальцами висели широкие чеканные браслеты, инкрустированные самоцветами.
— Она поразительно хорошо сохранилась, — сказал Меррит. Он с глухим звуком постучал пальцем по впалой груди, которая некогда была смуглой и гладкой плотью, отзывавшейся на прикосновение мягкой упругостью и соблазнительными ямочками. Затем он направил свет фонаря на лицо мумии. На черепе все еще сохранились волосы, длинные, полночно-черные, прямые и шелковистые; но стоило Мерриту притронуться к ним, и прядь осталась в его руке. Глаза высохли, глазницы были пусты. Губы, сухие и запавшие, растянулись в ухмылке, обнажая два ряда совершенных зубов.
— Это какое-то издевательство! — неожиданно воскликнул Меррит. — Мне хотелось бы знать, что она тут делает.
Дверь не случайно была замурована подобным образом. Давайте осмотримся.
Они огляделись вокруг и нашли ответ на стенах. То была изображенная на фресках история драмы с ужасающим финалом, разыгранной более двух тысячелетий назад, причем исполнявшая главную роль актриса была одета в такой же костюм, что и лежащая у их ног мумия.
— Думаю, повествование начинается отсюда, — заметил Холлуэй, стоя в углу у двери. — На стене рядом с вами изображено, как закладывают вход, а это должно было произойти ближе к концу действия. Первое изображение находится здесь, где я стою.
Они бродили вдоль стен, натыкаясь друг на друга в тесноте погребальной камеры и освещая фрески фонарями. Наконец Холлуэй, чье пламенное воображение не знало границ, хлопнул себя по колену и воскликнул:
— Понял! По крайней мере, это соответствует всем деталям, что мы успели обнаружить. Она определенно была особой царской крови! Ведь тут, на четвертой фреске, она изображена с чернобородым мужчиной, наделенным символами царской власти; заметьте, что по величине их фигуры почти совпадают. В первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного меньше ее, что означает его низкое происхождение. Он стеснителен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно выражать его нежелание участвовать в игре. Трем другим карликам, лежащим сбоку на спинах, судя по всему, близость с нею дорого обошлась. Все они закрывают лица руками, видите? Та же поза, что и у ведущего персонажа. Похоже, она была дамочкой весьма любвеобильной, как можно заключить по следующим двум фрескам. Да уж, они очень откровенны, верно? В четвертой сцене царь порицает ее и призывает исправиться, но она поворачивается к нему спиной. На дальней стене явно изображено, как ее судят за грехи и как царь выносит приговор. А здесь — надо же! Только поглядите — ее замуровывают заживо в этой самой камере. Вот ее тащат вдоль всего наружного коридора, гробница открыта и подготовлена; а в этой, последней, сцене царь своими руками кладет первый камень. Вот слуга возится со светильником, установленным на каменном основании. — Он глубоко вздохнул. — Но, Бога ради, для чего они замуровали нашу принцессу живьем? Почему не отравили, не отрубили ей голову или что-нибудь в этом роде?
