Боуэрс оказался не просто специалистом в области навигации. По словам Скотта, было «большим облегчением видеть, как неутомимый малыш Боуэрс улаживает все мелочи». Он являлся, если можно так сказать, «физическим» заместителем Скотта, в то время как Уилсон – духовным. О путанице, царившей в голове Скотта, красноречиво свидетельствует тот факт, что он приговорил своего главного помощника к неизбежным мучениям похода по снегу без лыж, в то время как его остальные товарищи наслаждались относительным комфортом. Боуэрс, со своей стороны, был готов идти даже пешком, мечтая оказаться на полюсе почти любой ценой.
Черри-Гаррард вспоминал о том, что в их лагере ощущалась «очень мрачная атмосфера», которая изводила «как тех, кто шел дальше, так и тех, кто поворачивал назад». В последнем письме Оутса домой тоже чувствуется странный подтекст обреченности:
Плато, 3 января 1912 года.
Я избран для того, чтобы вместе со Скоттом идти к полюсу, как ты узнаешь из газет. Я, конечно, польщен, но сожалею, что не смогу еще целый год попасть домой, поскольку мы опоздаем на корабль – ведь нам нужно попасть на полюс. Сейчас мы в 50 милях от рекордной южной отметки Шеклтона.
Здесь довольно холодно… и работа очень тяжелая, но… я действительно в хорошей форме и медленнее других теряю ее. Надеюсь, что переделки в Гестингторпе закончены. Я имею в виду арку между комнатой Виолетты и моей. Было бы здорово иметь комнату напротив ванной, чтобы по ночам там было светлее, чем в моей старой. Пожалуйста… пришли мне книги, чтобы я мог начать готовиться к экзамену на звание майора по дороге домой… Как много мы сможем рассказать друг другу, когда я вернусь – да благословит тебя Господь и да хранит он тебя до моего возвращения.
Аткинсон, который был особенно дружен с Оутсом, говорил Черри-Гаррарду, что после их последнего разговора
решил, будто Титус не хочет идти, хотя он (Т.) и не говорил этого прямо. Похоже, Титус знал, что приговорен – это было видно по его лицу и по тому, как он уходил.
Оутсу было намного хуже, чем предполагал Аткинсон.
Меня беспокоят ноги [записал Оутс в своем дневнике]. С момента выхода из Хат-Пойнта они постоянно мокрые. А во время этого подъема по твердому льду [ледника] им еще больше досталось.
Оутс действительно не хотел идти. У него болела нога, израненная во время Бурской войны. Пуля раздробила ему берцовую кость, и теперь одна нога была почти на дюйм короче другой. Он был признан годным для строевой армейской службы, что означало по большей части езду в седле. Но нет никаких подтверждений, что он считался годным для пешего перехода длиной в 1500 миль. Сейчас он уже ощутимо прихрамывал. К тому же лошади пересекли Барьер – его работа была закончена. Он поднялся на вершину ледника и удовлетворил свои амбиции. Теперь он хотел домой. Но Скотт, отстранившийся от своих спутников, не способен был это почувствовать. Сам Оутс руководствовался кодексом чести, который требовал от него скрывать свои слабости. Он невероятно хорошо владел собой. Аткинсон и Уилсон прекрасно видели это. Но Скотт принимал внешнюю оболочку за реальность и не обращал внимания на предупреждения Уилсона, игнорируя их так же, как и в случае со старшиной Эвансом.
Скотт дошел до той точки, на которой перестал внимать доводам разума. Он спокойно мог отправить Оутса назад и поставить на его место Боуэрса, сохранив партию в нужном составе из четырех человек. Аткинсон и Уилсон согласились с тем, что Оутс не может идти дальше, но затем Уилсон, по словам Аткинсона в разговоре с Черри-Гаррардом, объяснил: «Скотт хочет, чтобы он пошел, ему нужен представитель армии».
Оутса когда-то тоже посещали подобные мысли. Накануне выхода с мыса Эванс он писал матери:
Я подумываю поговорить со Скоттом о том, что должен уйти на корабле домой, но жаль упустить шанс оказаться в финальной партии, ведь целый полк, а может, и вся армия будут рады, если я окажусь на полюсе.
Однако вскоре Оутс избавился от этого сентиментального заблуждения. Он знал, что не должен идти дальше, но презрение к Скотту не позволило ему унизиться до признания собственной слабости – это стало бы для него двойным позором. Он был сторонником жесткой дисциплины, расценивая желание командира как приказ, который должен быть выполнен любой ценой. А потому пошел вперед, к полюсу, движимый исключительно чувством долга, равнодушный и подавленный.
Партии разделились 4 января. До полюса оставалось менее 150 миль. Прощание было очень эмоциональным. Уилсон «очень жалел “Тедди” Эванса, который потратил два года на подготовку полярного путешествия». По словам Скотта, «бедный старый Крин плакал, и даже Лэшли расчувствовался».
Эванс, Крин и Лэшли прошли с полярной партией еще одну или две мили, чтобы проводить ее. Потом остановились, прокричали троекратное приветствие, показавшееся шепотом на сильном ветру, и повернули назад, постоянно оглядываясь, пока Скотт и его спутники не превратились в крохотные точки на горизонте и не исчезли из виду.
Оутс попрощался с Эвансом в характерном для него стиле:
Боюсь, Тедди, что у тебя немного причин бежать назад, помни только, когда окажешься на Барьере, что старый Кристофер [пони Оутса] жаждет быть съеденным.
Эванс нес с собой письма Скотта. Одно из них было адресовано Кэтлин, в нем Скотт писал, что он
руководит этим предприятием – не номинально, а на самом деле – и помогает подняться тем, кому трудно – поэтому никто не может сказать и не скажет, что я не руководил до конца.
Другое письмо, в котором чувствовалось совсем иное настроение, предназначалось для прессы: «Я остаюсь в Антарктике еще на одну зиму для того, чтобы продолжить и завершить работу». Это декларировало официальную позицию Скотта на случай, если он разминется с кораблем.
Кроме того, Эванс нес устное сообщение от Скотта, который в четвертый раз изменил свой приказ в отношении собак. Теперь Мирс должен был выйти заранее и в середине февраля какое-то время подождать Скотта между отметками 82 и 83°. Явной целью этого распоряжения было как можно скорее вернуться назад, чтобы успеть на корабль. Скотт не меньше, чем Амундсен, стремился к тому, чтобы первым принести миру новость о своем триумфе. Но в приказе явственно ощущалась тревога. Это была самая южная точка, куда Скотт когда-либо планировал отправить собак. В любом случае он снова серьезно изменил планы. И сделал это устно. Сообщение напоминало импровизацию, пришедшую ему в голову в последний момент. Скотт надеялся, что Эванс доставит его вовремя.
Это было слишком оптимистичное предположение, ведь сам Скотт не сделал ничего, чтобы облегчить Эвансу дорогу домой. На плато было слишком мало пирамид, путь через ледяные осыпи на леднике вообще никак не отметили. До спуска на Барьер Эванс зависел только от четкости собственных следов, которые постепенно заносило снегом. У него не было путемера, так что идти приходилось в основном наугад. Эванс очень скоро обнаружил, что, согласившись на уменьшение партии, он принес слишком большую жертву. Три человека – это вопиюще мало для того, чтобы тащить загруженные сани на протяжении сотен миль. К тому же оказалось, что Скотт заложил промежуточные склады слишком далеко друг от друга, не соразмерив расстояния между ними с возможностями пешей партии. Чтобы справиться со всем этим, требовалась ожесточенная борьба.
Последствия действий Скотта вскоре ударили по нему самому.
Приготовление пищи для пятерых [записал он на следующий день после ухода «Тедди» Эванса] отнимает намного больше времени, чем для четверых, вероятно, на полчаса в день. Этот момент я не учел при реорганизации.
Еще один момент, который он не продумал, был связан с тем, что Боуэрсу было трудно тащить сани, идя без лыж в одной упряжке с людьми, стоявшими на лыжах. Их ритм настолько различался, что оказалось невероятно трудно синхронизировать усилия. Боуэрс впрягался в центральный постромок в середине упряжки. Он шел, с трудом переставляя свои короткие ноги и проваливаясь по колено в снег на каждом шагу, но изо всех сил старался не отставать от товарищей, которые удерживались на поверхности благодаря лыжам.
Ему предстояло пройти более 300 миль до полюса и обратно, прежде чем он снова найдет свои лыжи.
Невеселая атмосфера в партии не предвещала ничего хорошего. «Переход, – гласит типичная запись в дневнике Скотта, – тянется ужасно монотонно». Час за часом, день за днем они пробивались вперед, каждая миля ощущалась как последняя, каждый думал только о себе, на каждом шагу рывок упряжи, скрип саней – единственный звук в тишине мертвенно-белого пространства, бесконечно тянущегося к горизонту.
