так». Остается только записывать все эти диковинные поверья. «Иногда я отключаюсь и смотрю в одну точку. Это верная примета, что гости придут».
Вообще я давно заметил (открыл Америку!), что самые странные обычаи чаще всего связаны с лекарствами или с едой (или же — и с тем и другим). Вот уж где раздолье этнографу. Я не этнограф и не знаю, откуда что берется. Знаю только, что за год, который мы прожили вместе, Садокат стала нашим проводником в другой, непостижимый мир. И что часть этого мира находилась не в Узбекистане даже, а в Квинсе, в районе Рего-Парк, известном как средоточие узбекской диаспоры. От Рего-Парка до Стони-Брука — добрых полтора часа езды. Но каждые пару недель оттуда к нам приезжали земляки Садокат, ее бывшие соседи; приезжали только затем, чтобы привезти «сестре» тарелку плова или самсы. Они даже не заходили в дом, только вручали мне пакет с едой («Привет, Саша! Можете передать это Садокат?») и уезжали обратно.
— Какие хорошие у тебя друзья! Ездят по полтора часа в один конец, только чтобы передать тебе самсу…
— Да, у нас так принято. They know I miss Uzbek food [246].
— А почему они никогда к нам не зайдут?
— They don’t want to bother you. And, also, they have a lot to do [247].
Однако не надо думать, что Садокат сама была не в состоянии состряпать плов или самсу. Приготовленная ею самса была лучшей из всех, что я когда-либо пробовал. То же самое и с пловом, мантами, шурпой, лагманом… За первые две недели она испекла нам десять разных видов лепешек. Иногда мы ездили с ней в Рего-Парк, и она водила меня по узбекским лавкам. Там я узнал про зигирное масло и желтую морковь, про девзиру, чунгару и лазер; про то, какой отрез курдючного жира используется для плова, а какой — для шурпы.
Время от времени мы звонили ее семье в Узбекистан, и они улыбались своими золотыми улыбками, показывали нам свой дом и поле, где выращивают табак, приглашали в гости. Увы, языковой барьер ограничивал наше трансатлантическое общение до минимума.
— Привет, Саша! Как дела? Нормально?
— Очень хорошо, а у вас?
— Нормально!
— У вас замечательная дочь, и нам страшно повезло, что она у нас живет. Мы все ее очень любим.
— Нормально!
* * *
Если бы на свете существовала настоящая Мэри Поппинс, удивительная няня-инопланетянка, она не была бы похожа ни на Наталью Андрейченко, ни на Джулию Эндрюс (не странно ли, кстати, что русская и американская Мэри — практически однофамилицы?). Скорее она могла бы быть похожей на нашу Садокат: с виду простушка и недотепа, на самом же деле — кудесница, чье волшебство не из разряда цирковых трюков, а из области настоящего искусства. Так в какой-то момент Садо, занявшись с девочками рисованием, обнаружила умение, которому мог бы позавидовать иной выпускник Суриковского. В другой раз выяснилось, что она знает наизусть чуть ли не всего Алишера Навои. А под Новый год она стала дарить всем красивейшие браслеты и цепочки отнюдь не фабричной работы: так мы узнали, что одно из ее многолетних хобби — бижутерия. Впрочем, главное было понятно с самого начала: добрая, отзывчивая, преданная… Мэри Поппинс из Самарканда.
Пролетел год, как пролетает все, и Садокат засобиралась домой. На наши уговоры остаться еще хотя бы на несколько месяцев, хотя бы до истечения визы (а ведь визу можно попытаться продлить!), отвечала, что очень хотела бы, но никак не может: родители торопят с замужеством. У них в Узбекистане в двадцать пять лет незамужняя женщина считается чуть ли не старой девой, времени в обрез. Ей уже присмотрели троих женихов, даже смотрины назначили. «But I will wait for you in Samarkand. Please, promise to visit me» [248]. Мы обещали. Я вообще-то всю жизнь мечтал побывать в Узбекистане, а уж таким приглашением пренебрегать и вовсе было бы глупо. Алка, однако, была другого мнения:
— Честно говоря, я с трудом себе это представляю. Гостить у семьи Садокат? Как и о чем мы с ними будем общаться? Мы же не знаем узбекского, а они по-русски знают только «нармална». Да и если бы знали, какие у нас с ними могут быть темы для разговора? Мы живем на разных планетах!
— Наоборот, интересно, — упорствовал я. — Языковой барьер как-нибудь уж преодолеем. А общих тем может оказаться больше, чем ты думаешь. Ты и про Садо сначала думала, что она совсем от сохи. А она, между прочим, Алишера Навои километрами наизусть цитирует.
— Да, но я-то Навои не читала.
— Вот как раз будет тебе повод ознакомиться.
Нас рассудила Соня, сказавшая, что очень скучает по Садокат и хочет к ней в гости.
— Между прочим, для Сони эта поездка была бы очень полезной в плане расширения кругозора.
Этот аргумент Алке крыть было нечем, и она согласилась съездить в Узбекистан «когда-нибудь потом». Между тем Садо, вернувшись домой, стала готовиться к свадьбе. Мы даже слегка поучаствовали в процессе выбора жениха. Нам присылали фотографии кандидатов с краткими характеристиками. Вот этот — богатый бизнесмен из Ташкента, но есть подозрение, что он плохо относится к женщинам. Вот этот — из их кишлака, табачный фермер, как и они. По мнению отца Садо, перспективный, но как-то странно вел себя на смотринах, Садо с ним было некомфортно. А вот этот — ее бывший сокурсник, в институте они дружили. Он еще несколько лет назад к ней сватался, но она тогда была не готова. Он работает техническим редактором в небольшом издательстве. Судя по фотографии, симпатичный парень. Мы всей семьей проголосовали за сокурсника, угадав в нем очевидного фаворита. Его и выбрали. Свадьбу сыграли в начале октября, то есть ровно через два месяца после возвращения Садокат на родину. А еще через четыре месяца мы узнали, что она ждет ребенка. «Please, come to visit me now, later it will be more difficult» [249]. Если ехать, то только сейчас.
В Ташкент прилетели в два часа ночи. Зная Садокат, предупредили заранее: встречать нас не надо. Еще не хватало, чтобы она на шестом месяце беременности среди ночи таскалась в аэропорт! Нет, мы приедем сами, возьмем такси. Было бы здорово, если бы она просто оставила входную дверь незапертой. Тогда мы постараемся ее не будить, ляжем спать где-нибудь на диване, а с утра уже будем обниматься… Но не тут-то было: нас
