приехали встречать. Причем не одна Садо, а целая делегация: Садо, ее муж Шохрух, дядя Вахит с женой Дилей и целый выводок детей, племянников и племянниц, в основном дошкольного возраста. Всех их растолкали среди ночи только затем, чтобы они приехали в аэропорт поприветствовать гостей из Америки, протянуть каждому из нас правую руку, а левую приложить к груди в знак искреннего расположения, донести наши чемоданы до машины (о том, чтобы мы хоть одну сумку несли сами, не могло быть и речи) и снова приложить руку к груди со словами «Спокойной ночи!». Прежде я никогда не видел классического восточного приема. В Грузии и Армении, в Израиле и Казахстане дорогие друзья принимали меня невероятно тепло и душевно, и воспоминания о времени, проведенном у них в гостях, — из самых счастливых. Но с этим возведенным в принцип, избыточным гостеприимством я сталкиваюсь впервые. Ночная делегация в аэропорту была началом, а дальше — гораздо больше, и весь мой дальнейший рассказ будет об этом. Об удивительной культуре гостеприимства, щедрости и заботы, которую мне повезло испытать в Узбекистане и которая произвела на меня куда более сильное впечатление, чем вся сложная церемониальность Японии и Китая.
Квартира Садо и Шохруха — в новостройке советского образца, на шестом этаже, двухкомнатная. Внутри — минимум мебели, зато много ковров и курпача [250]. На этой курпаче нам и предстоит спать, европейских кроватей здесь нет. В Узбекистане «кроватью» называют топчан — тот, на котором обедают в чайхане. Но чайхана будет завтра, а сейчас — отдых на курпаче, в комнате с кондиционером (сезон «чилля» закончился на прошлой неделе, но жара еще держится). То ли от этого кондиционера, то ли от курпачи у меня разыгралась аллергия, и я прокашлял весь остаток ночи. Уже совсем под утро джетлаг наконец пересилил кашель, и я провалился в сон.
Однако сон мой продлился недолго. «Подъем!» — скомандовал тоненький голосок у меня над ухом. Открыв один глаз, увидел перед собой шкета — думал, лет пяти, оказалось, семи — в шортах на пять размеров больше, чем нужно. Так ходили беспризорники в старых советских фильмах и гангста-рэперы в музыкальных видео 90‐х. Это Бихруз, племянник Шохруха. Он сирота. Его отец, старший брат Шохруха, умер не то от инфаркта, не то от инсульта два года назад. Мать повторно вышла замуж и фактически от него отказалась. До недавнего времени он жил в Самарканде у родителей Шохруха, а два месяца назад переехал в Ташкент: Садо и Шохрух решили его усыновить. По-русски он знает только призывы: «Подъем!» «Бежим!» «Поехали!» Выкрикивает их с пионерским задором и убеждением.
Шохрух по-русски тоже почти не говорит, только ожидаемое «нармална» и еще несколько слов, главное из которых — «попробуй». Невозможность полноценного общения он компенсирует тем, что все время чем-нибудь угощает. «Попробуй сашакя, сашакя». Что значит «сашакя»? Садо объясняет: «Саша-акя — это ты, Саша, this is how he is calling you». «Акя» — это брат. Все общение происходит через Садо, она переводит наши слова на узбекский, а слова Шохруха и Бихруза — на ту гремучую смесь ломаного русского с чуть менее ломаным английским, к которой мы привыкли за год жизни под одной крышей с Садокат. Казалось бы, так общаться невозможно. Но мы общаемся как ни в чем не бывало, шутим, смеемся и, кажется, прекрасно друг друга понимаем.
Утром после обильного завтрака («Попробуй, Саша-акя, самса, лепешка, дыня…») Ташкент начинается со спального района, где все одновременно и экзотично-непривычное, и до боли знакомое из советского детства: дома, подъезды, «Жигули»… По краям дороги стоят грузовики с арбузами и дынями из Хорезма. В желтых бочках — квас и айран. Попробуй айран, Саша-акя, Алла-апа, попробуй гужа. Я акя, а Алла — апа, сестра. По спальному району гулять приятно. Все новое, чистое и блестящее на солнце. Новостройки. А между ними лужок, где пасутся коровы. Хорошо, что он есть, этот лужок. И что все вывески — на умопомрачительной смеси русского с узбекским. И что человек в трениках и чуть ли не с беломориной в зубах протирает свою бежевую «пятерку» (точно такая же машина была и у нас в Москве, когда я был маленьким) под огромным щитом, на котором девушка в хиджабе рекламирует немецкий стиральный порошок. Органичное сочетание несочетаемых элементов почему-то радует глаз. Как и архитектура в центре города: помесь советского коробочного зодчества с восточным белокаменным великолепием. По широкой улице течет поток машин белого цвета. Почему все машины в Ташкенте белые? Потому что жара. Белый цвет отталкивает солнечные лучи. Но и он не помогает, особенно когда стоишь в пробке. Лучше передвигаться по городу на метро. Метро — красивое, чистое, не уступает московскому. Одна из достопримечательностей Ташкента. Я разглядываю других пассажиров. Женщины в традиционных платьях и косынках, а рядом с ними — бизнесвуман в офисном костюме из блейзера и мини-юбки. Тех, что в косынках, разглядывать интересней. Если в Китае женщины всегда выглядят много младше своих лет, то в Узбекистане наоборот. Смотришь на тетушку в летах и вдруг понимаешь, что она младше тебя. Не то чтобы я был юн, но все же… Почему так? Из-за одежды (косынки, длинные платья), из‐за золотых зубов или из‐за места, отведенного им в жизни? Ответ на такие вопросы всегда один: нет ничего скучней и глупей, чем белый турист, судящий обо всем со своей невысокой колокольни. Иностранец, наивно восторгающийся всем, что видит, смешон; но тот, кто, ничего толком не понимая, настроен на критику, нелеп вдвойне. Если выбирать из этих двух, я хотел бы быть восторженным идиотом, хоть это и не всегда получается. Впрочем, здесь-то, в этом городе, в этом метро, есть чем восхищаться. Например, тем, что здесь, в отличие от Нью-Йорка, старикам и женщинам с детьми всегда уступают место. Или самим видом метро — тоже разительный контраст с Нью-Йорком. Вот станция «Алишера Навои», украшенная фресками, барельефом со сценами из произведений классика. «О, это же Лейли и Меджнун!» — восклицаю я, гордясь своими неожиданными (для меня самого) познаниями. «Yes! — с готовностью подхватывает Садо. — А вот там „Садди Искандарий“, а там „Фархад и Ширин“!» «Кстати, а когда Навои жил?» — спрашиваю я, обнаруживая предел своих познаний. «С 1441‐го по 1501‐й, — с готовностью отвечает Садо. — Он был современником Амира Темура».
Амир Темур, он же Тамерлан, — основа всех основ, символ узбекского национального самосознания. В центре мы перво-наперво посетили музей Амира Темура, но он оказался закрыт. Тогда мы
