Вот рухнуло наземь еще одно рослое животное. Охваченный отчаянием бедуин со слезами бросается к нему, ласкает, зовет его по имени, желая подбодрить. Вокруг столпились другие погонщики и смотрели на эту тяжелую сцену, опираясь на копья и ружья. Но время не терпит, — надо торопиться. И это животное пришлось бросать. Я видел, как жалобно оно глядело нам вслед, делая тщетные попытки подняться… Дешевле купить трех новых верблюдов, чем поставить на ноги загнанного — говорят бедуины.
Прошел еще час. Я качался в седле, как пьяный. Вдруг крик впереди вывел меня из оцепенения. Я, еще не зная, в чем дело, но чувствовал, что моя «Любимица» прибавила шагу. Вот верблюды сгрудились все в кучу, с ревом вытягивая шеи. Вода!!! То был ручеек, но столь ничтожный, что потребовалось много времени на то, чтобы все 200 животных нашего каравана утолили свою жажду. Я прополз под туловище «Любимицы», улегся на животе между ее передних ног и стал пить. Не спеша, мы отправились дальше. Равнина чуть заметно понижалась к востоку. Мы спускались к Евфрату. Постепенно растительность становилась все богаче. Пустыня граничила здесь с плодородной страной.
Наконец, мы достигли реки. Животные вошли в воду довольно неохотно. Они никогда не купаются как следует и, вообще, боятся воды. Сбившись в груду, животные спотыкались и мешали друг другу, то и дело рискуя поскользнуться и попасть под лодки, спешившие им на помощь. Я выбрался одним из первых. С большим трудом удалось мне раздобыть несколько пригоршней муки для «Любимицы» и подкрепиться самому. Ночь я решил провести в Хите. Поздно вечером я успел как следует выкупаться в реке, затем притащил своей верблюдице связку свежей травы и завалился спать в грязной харчевне.
На следующий день, на восходе солнца, я выехал один и двинулся на север по дороге, для меня уже вполне ясной. К вечеру уже более трети всего пути было пройдено, и я остался на ночлег возле скудных порослей кустарника. В этой местности водилось много змей, а потому я сначала тщательно обшарил все вокруг, а потом залег спать, подкрепившись хлебом, овечьим сыром и финиками.
На третий день я уже пробирался по пыльным, вонючим улицам Моссула. Я решил остановиться в самой лучшей гостинице города. Въехав на просторный двор, я, совершенно разбитый от усталости, с трудом слез с седла. Подошедший слуга забрал мои вьюки, и я поплелся за ним в номер «отеля», который оказался довольно грязной и почти пустой комнатой. Набросив овечью шкуру на железные перекладины лишенной матраца кровати, я бросился на нее сам и пролежал так до захода солнца. Потом с помощью слуги я основательно вымылся во дворе гостиницы, оделся и, задав корму «Любимице», снова завалился спать.
Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко. Я подобрал низко свисавшие рукава рубашки, облачился в куфтан, парадное платье, доходящее до лодыжек, на ноги натянул чулки, ярко-красные сапоги с небольшим выгибом впереди. На голову я надел красную феску. Огромный тюрбан из белой кисеи придал мне вид какого-нибудь знатного или ученого обитателя здешних мест. В таком наряде я отправился бродить по городу, которого, судя по всему, совершенно еще не коснулось веяние западной цивилизации. Улицы были узки и извилисты, а стоявшие по сторонам дома походили на каменные глыбы, покрытые пылью. У большинства домов на улицу выходил один только вход, закрытый массивной деревянной дверью. Часто на высоте около 4 метров в стене можно приметить еще небольшие отверстия, откуда выливались всякого рода нечистоты. Струйки жидкости сбегают по глухому фасаду, а внизу, поперек узенькой панели, тянется водосток, обрывающийся у мостовой. В нем неизменно барахтается бездомная собака, ищущая в этой вонючей грязи спасения от жгучих лучей солнца. С приближением прохожего она пугливо вскакивает и, с поджатым хвостом, трясется рысцой прочь. На высоких домах, малодоступных местах можно было заметить гнезда аистов, теперь уже опустевшие. Базар произвел на меня жалкое впечатление. Давно уже исчезли с рынка тонкие хлопчатобумажные ткани из так называемого муслина, от которых город получил свое наименование. Производство ковров свелось тоже к скудной рутине домашнего ремесла. Наряду с грубой дешевкой, удовлетворявшей повседневным потребностям местного городского и сельского населения, здесь можно было встретить старые вещи самого разнообразного происхождения. Этот товар, столь дешевый в Европе, здесь расценивался высоко.
Целый день я пробродил по городу. В качестве ученого мусульманина, интересующегося различными сектами, я заводил с почтенными эффенди на базаре и в тавернах речь об иезидах, но так и не мог добиться никаких новых сведений по сравнению с тем, что мне было уже и без того известно из книг. К иезидам отношение повсюду было враждебное, и говорили о них неохотно.
Дальнейшая маскировка была теперь бесполезна, и вот, вернувшись в гостиницу, я упаковал свой бедуинский гардероб в большой седельный мешок и заказал себе верховую лошадь. Потом я обрил бороду и облачился в свой английский костюм из легкой материи, специально приспособленный для верховой езды. Преобразившись таким образом, я спустился вниз. Содержатель гостиницы, христианин халдейского толка, пораженный такой метаморфозой, точно лишился языка и только отвешивал подобострастные поклоны. И немудрено: в то время в Мосуле едва ли можно было найти хоть одного настоящего европейца, хотя здесь, кроме 40 тыс. магометан, насчитывается до 10 тысяч христиан. Трактирщик, из скромности, воздержался, однако, от расспросов о причинах подобного переодевания. В присутствии хозяина я сделал нужные распоряжения относительно ухода за «Любимицей», а затем, подкрепив силы едой, взял винтовку и живо вскочил на поданную лошадь.
Близился полдень, когда я снова, на этот раз уже верхом на лошади, проследовал сквозь ворота старого города, арки которых проходили под наиболее оживленной кофейней Моссула. Верховые и пешеходы едва прокладывали себе дорогу сквозь пеструю толпу погонщиков мулов и верблюдов. На площади, примыкавшей к Тигру, проезд через старинный, времен Тимура, мост застопорил целый караван. Нещадно ревели верблюды, слышались пронзительные голоса погонщиков.
Выехав за город, я взял направление на север, ориентируясь на кучку жалких палаток, где ютились курды-кочевники. Вот я — в курдской деревне. Жалкие лачуги окружены скудной зеленью. Вот женщина занята убийственной работой, — размалыванием горсточки зерен между двумя камнями; тут доят коз, там — овец; какой-то мужчина наматывает шерсть на веретено. Приветствия с моей стороны вызывают изумление всех встречных. Меня, в ответ, просят зайти, разделить трапезу. Но времени терять не приходится: я еду безостановочно все дальше и дальше. Солнце палит немилосердно. У встретившейся по пути речушки я остановился и попил пригоршнями чистой воды. Плохо наезженная горная тропа вела все выше и выше. То и дело приходилось соскакивать с лошади и вести ее под уздцы в тех местах, где дорогу загромождали мелкий щебень и каменные глыбы. Какой-то пастух указал мне узкую тропу, ведущую в Лалиш — главную резиденцию иезидов. Дорога вилась дальше по уединенной долине. Я уже подумал, что заблудился, и потому замедлил ход лошади, как сквозь листву столетних дубов проглянул остроконечный верх небольшой белой башни. Я обвязал поводья лошади вокруг ствола тутового дерева и, поднявшись вверх по раскосым ступенькам, очутился перед ветхим зданием. Стены его, сложенные из известняка, наполовину уже выветрились, из всех расщелин торчал мох. Сомнений быть не могло: я находился перед храмом поклонников дьявола. Я приблизился к незатейливой входной двери, к полукруглой арке которой прилипло несколько комочков свежей глины. По правую руку я заметил вделанную в стену бронзовую змею длиной почти в полтора метра. Голова у этой змеи была приподнята вверх, вся же она от бесчисленных поцелуев верующих казалась словно отполированной. По бокам и повыше змеи были высечены по камню какие-то магические рубчики, нарезки, секиры и прочие явно кабалистические знаки. Показался привратник, коренастый, плотно сложенный мужчина. Обветренное, покрытое загаром лицо было обрамлено черной, как смоль, бородой. Ноги были босы. Он устремил на меня подозрительный взгляд.
