Он знает – сейчас будет ремень, а то и кулаком прилетит, и он это покорно примет, и с каждым свистом ремня он будет вжиматься в стену, к которой прибьется, вжиматься, в надежде слиться с ней окончательно. А тот, с ремнем, в перерывах будет разъяснять ему, что он его любит, что это любовь такая, и только такая любовь к сыну может быть настоящей, мужской, а не какие-то сопли. И это будет так тягостно и так противно, что он снова в это поверит, он поверит ему, что это и вправду любовь, что отец его любит, что только так и надо любить – сына, мать, друзей, он попробует, честное слово! А двойку он исправит, исправит завтра.
Вжик! Вжик! Вжик! Упала на пол исполосованная душа.
– Теперь я!
– Давай!
– Бумага! – Камень!
– Камень заворачивает бумагу!
Лязгнул засов, и он вздрогнул и судорожно сглотнул. На рассвете на допрос не поведут, а кормить рано. Всё? Он обвел взглядом подвал, тощий матрас, темные, в рассветном сумраке, стены, пару маленьких зарешеченных окон под потолком. Дверь со скрипом отворилась. Ничего. Ничего не шевелилось в душе. Словно она умерла. Словно превратилась в камень и легла тяжело где-то в области сердца. Они не знали, что он сделал тут на прошлой неделе. Никто не знал, никто не мог бы доказать, но какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он пришел сюда убивать, и убивал. А теперь – его очередь.
«Шо, хлопчик, мамка е?» – «Есть» – он тяжело сглотнул. – «Ну тоди пиши ий листа… письмо тобто. И адреса вкажи, куди доставити» – «А чего… писать-то?» – «А чого робив, то и пиши. И… попрощайся»
Коротко стриженный, здоровый боец не скалился, не издевался. Смотрел внимательно и даже как-то с сочувствием. Бумагу протянул, карандаш.
Он сел на пол, положил перед собой листок из тетрадки на бетонный пол. Прислушался к себе. Ничего не шевельнулось. Словно он уже умер. Писать ничего не хотелось, но он нацарапал сверху адрес, а под ним: «Мама, прости. Если сможешь.» Больше слов не было.
«Ну що, всё? Тоди пишли, боець!» Здоровый взял письмо, не читая сложил его и сунул ему в карман грязного камуфляжа. И они поднялись наверх.
Еще не стреляли. Поле на востоке на горизонте подернулось красными облаками. На фоне этих облаков, но значительно ближе, он увидел УАЗик без номеров, но узнал его. Это была их машина, из их части. А за рулем сидел старлей, без знаков различия, на рукаве, как и на лопухе-зеркале – белая повязка парламентеров.
«Сам передаси листа мамци. Домовилися щодо тебе, йди» И здоровый подтолкнул его к машине.
И что-то внутри словно обхватило его камень, сжало, толкнуло. Тук. Тук. Тук…
Он жив
– Одно и то же, сколько можно? Надоело!
– Сегодня два к одному. Вчера один к двум. А чего ты хочешь? Правила есть правила.
–Ага, скривился чернявый. – А баланс есть баланс… Пойдем, что-ли?
И они, расправив за спиной крылья, рухнули в пропасть, на ходу, на бреющем полете над морем, набирая высоту.
Письмо Александра, вечер субботы.
Милая моя Богомила! После вчерашнего нашего общения я весь день спал, даже проповедь писал в полусне. Хорошо, что мы смогли созвониться днем и поговорить, я снова услышал твой голос, представил твое лицо, и не только лицо, и я опять взгрустнул, представив то расстояние, что разделяет нас. А потом ты вдруг написала мне, что хочешь помолчать. Подумать. Увидеть наши отношения еще раз. И что я мог сказать? Я мог только согласиться. Я просто сел и написал тебе этот пост, не стал его публиковать, посылаю только тебе. Прости за грусть.
Твой Механiк
СЕРДЦЕ
В Баренцовом море плавает старая немецкая мина. Море холодное, а мина начинена тротилом, способным вскипятить объем воды с небольшой линкор. Море спокойное, а мина ждет и ждет, уже много лет ждет своего линкора, чтобы соединиться с ним, чтобы вскипятить эту проклятущую северную воду, чтобы выполнить свое предназначение…
Эта мина – мое сердце. Когда ты рядом, говоришь или пишешь, или просто шлешь свои знаки-смайлики, оно спокойно, его взрыватели описывают круги на воде и нежно трогают твое виртуальное тело. Но стоит тебе замолчать, как эта мина внутри меня возбуждается, все его механизмы-ходики начинают тикать, все взрыватели приходят в боевую готовность. Моя голова знает, что ты не можешь быть все время на связи, но мина в груди не хочет слушать голову. Она ищет тебя, ищет причины твоего молчания, ищет мою вину, вину внутри меня, начинает расшеперивать свои шипы, каждый из которых способен взорвать мину, и мне приходится уговаривать ее, как старому минеру разговаривать с ней.
Она не может взорвать тебя. У нее есть только один объект, который ей доступен – это я сам. Но я не хочу взрываться, потому что я верю, что вот, сейчас, пикнет чат – и там покажется твоя маленькая фотография и плывущие точки набора слов, точки милые, жестокие, справедливые, игривые, деловые – пока все вместе, пока я не знаю, что ты пишешь… И в этой точке неопределенности мое сердце, эта старая мина, замирает, как кот Шредингера, который то ли жив, то ли нет, и все его взрыватели накалены до предела, и ледяное Баренцево море вокруг кипит, кипит до горизонта, пока движутся точки набора слов, точки чата благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа.
И мина начинает свой обратный отсчет…
Письмо Богомилы, вечер субботы.
…«благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа…» – Ты так видишь наше общение, Саша? Так ты видишь меня? Ты видишь это такой вот игрой? В «камень-ножницы-бумагу»?
Письмо Александра, вечер субботы.
Игрой? О чем ты говоришь? Разве я с тобой играю или играл? Я написал так, как видит мое сердце, прости за пафос. Я же вижу тебя, как глубокого и сложного человека, с течениями на глубине, течениями, которых я еще не знаю, но пытаюсь понять. Ты нравишься мне разная, Богомила. Не суди меня строго…
А сейчас я сижу у компьютера и жду тебя в вайбере. Давай поговорим в диалоге?
Письмо Богомилы, ночь с субботы на воскресенье.
Извини Саша, но не сейчас. Я могу написать сейчас, что я думаю и чувствую. Возможно это будет походить на так не полюбившийся тобою анализ, но мне лень все это писать. Лень все это описывать. Я подумала о наших отношениях. Я почитала все твои посты. Это путь в никуда. Прыгать с тобой с обрыва? Свободное парение- это все, что будет перед неминуемым столкновением с землей. Не зови меня в никуда, Саша. Я туда не пойду.
Письмо Александра, ночь с субботы на воскресенье.
Богомила, я не зову тебя
