панковский ирокез. Несколько рыболовных лодок-тазиков. Кто-то рыбачит без всякой лодки, причем не с берега, а с середины реки, по подбородок в воде. Только шляпа видна — не то человек, не то буек. Шляпа да удочка. Я бы рыбу из этой грязной реки есть не стал. Или уже ел, сам того не зная?
Вид с моста был бы вовсе непригляден, если бы не знаменитая керамическая стена: она начинается здесь, рядом с пирсом, и убегает вдаль, задавшись единственной целью — попасть в Книгу рекордов Гиннесса. Самая длинная керамическая стена в мире. Четыре с лишним километра расписной мозаики, сложенной художниками из Германии, Франции, России, Италии, Великобритании и Южной Кореи. Удивительная стилистическая мешанина — от кубофутуризма до граффити в духе Баскии, от ларионовского и гончаровского примитивизма до механических фигур Леже. То есть все, что идеолог и отец коммунистического Вьетнама Чыонг Тинь называл «безвкусными грибами, растущими на прогнившей древесине империализма». В этой безвкусице — свобода. Ехать и ехать вдоль этой керамической стены, в одном потоке с мопедами, мимо красных знамен и гигиенических масок, мимо странной архитектуры трехэтажных корпусов, соединенных короткими переходами, словно бы вставленных друг в друга, как телескопные трубы; мимо заливных полей и тропических зарослей; мимо продавцов лимонада и арахиса, сидящих в тени раскидистого хлопкового дерева; мимо босоногого футбола на пустыре и спящих в повозках рикш, чьи лица скрыты от мира коническими шляпами. «Мимо мира и Рима мимо…» Привязанная к столбу хлопчатобумажная лента взвивается драконом от порыва теплого ветра. Хлопает, силится оторваться и наконец рвется. Лети, лети.
Обедаем в старом квартале, на пластмассовых табуретках. Хозяйка сидит за колченогим столиком, на котором выставлена целая батарея бутылок с загадочными вьетнамскими соусами. Один из них — рыбный, это точно. Ныокмам, соус из ферментированных анчоусов, главный ингредиент вьетнамской кухни и один из главных домашних запахов в любом вьетнамском доме (другие — запах мясного бульона с бадьяном и запах тигрового бальзама, той самой «звездочки»). Для неискушенного европейца ферментированная рыба так же отвратительна, как для вьетнамца — сыр. Я же люблю и то и другое. «Люблю все отвратительное», как говорит мой друг Боря Лейви. Я жаждал аутентичности, и вот она: стеклянный шкафчик, а в нем — куски жареного жирного мяса с корочкой, как у молочного поросенка. Спрашиваю: что это за мясо? Объясняю на пальцах, что свинину я не ем. Хрю-хрю — хонг! [76] Хорошо, что хозяйка немножко знает по-английски. Иначе далеко бы я уехал со своим «хрю-хрю», по-вьетнамски-то свинья наверняка издает какие-то совсем другие звуки. Но хозяйка все понимает. Смеется: это не хрю-хрю. А что? Гав-гав. Собачатина? Dog? Yes, dog. Very healthy, very tasty. Не я ли хорохорился, что готов попробовать любую местную пищу? Главное, чтоб настоящее, а не разбавленное для туристов. Стало быть, свинина — хонг, а все остальное — ванг [77]. Помню, как корейские знакомые объясняли: это не друг человека, а специальная порода, которую разводят исключительно для употребления в пищу. Жирное мясо, с очень сильным и очень своеобразным духом. Можно даже сказать, по-своему вкусно, если не знать, что это такое.
После обеда — вторая часть ханойского велопробега: озеро Тэй, место битвы между драконом Лаком Лонг Куаном и девятихвостой лисицей-оборотнем. В китайской мифологии эта демоническая лиса зовется хули-цзин, в японской — кицунэ, в корейской — кумихо. Словом, она не местная. А вот Лак Лонг Куан — исконно вьетнамский персонаж, хунгвыонг [78], первопредок вьетов, научивший их выращивать рис и разводить шелкопрядов. Значит, и тут речь об обороне от чужеземных захватчиков. В той древней битве победил, надо думать, дракон-первопредок, но от заморской лисицы так просто не избавиться: возвращается раз за разом. Вот и сейчас резиденции вокруг озера заселены в основном экспатами. Тесное нагромождение башенок на горизонте отражается в озерной воде, как на картине Дали, где лебеди превращаются в слонов. Отраженные башни выглядят пещерными сталактитами. Но сталактиты будут потом, в другой части Вьетнама. Здесь же, в окрестностях Западного озера, находится знаменитая красная пагода Чанкуок, окруженная разноцветными молитвенными флажками, а чуть поодаль — древний храм Куантхань. Некоторые из экспатских резиденций обнесены заборами. Посторонним, стало быть, вход воспрещен. Тропическая листва пробивается сквозь ограду, как нагрудная поросль из-под рубахи у мужчины, живущего на противоположном, волосатом конце Азии.
Кто-то из знакомых, побывавших в Ханое до меня, сказал, что этот город — «прошлое Китая». Большая часть его сплошь состоит из обветшалых трехэтажных построек, узких улочек-барахолок и двориков с бельем на веревках; из бесконечного потока мопедов и велорикш. В этой затрапезности — и обаяние Ханоя, и его утомительность. Нищета, но не африканская и не индийская, не бросающаяся к тебе с возгласами «мистер, дай денег», а куда более сдержанная, гордо отчужденная.
Парадная часть города называется Бадинь. Тут находится мавзолей Хо Ши Мина. Надо сказать, мавзолей этот производит странное впечатление: неожиданное вкрапление советского стиля (архитектор — Гарольд Исакович) бок о бок с тысячелетней Пагодой на одном столбе, главной буддийской святыней Ханоя. Пока у мавзолея сменяется караул, в Пагоде идет служба с литаврами и песнопениями. Все заставлено вазами, канделябрами, статуэтками; фарфоровый тигр разевает пасть на фарфорового божка. Из других достопримечательностей — лотосовый пруд, баньяновая роща и конфуцианский храм литературы Ван-Мьеу, он же — первый университет Вьетнама, основанный в 1070 году императором Ли Тхань-тонгом; храмовый комплекс: павильоны, галереи, портики и сады. Куст, остриженный в форме обезьяны, своеобразная «живая скульптура» обезьяньего царя из «Путешествия на Запад». Черепаха и журавль — тоже «живые скульптуры» — вьетнамские символы долголетия. Было время, сам император принимал здесь экзамены; стелы с именами тех, кто успешно выдержал экзамен тысячу лет назад, до сих пор украшают третий двор храма. Теперь не то: вместо литературного экзамена для мандаринов — развал с эклектичным ассортиментом потрепанных книг, от «Рождественской песни» Диккенса до монографии некоего профессора Ле Тхи под названием «Одинокие женщины Вьетнама». Но меня привлекают другие сувениры, например обязательная бутылка со змеей. У моего старшего товарища Бахыта Кенжеева есть любимая шутка: вот уже который год за завтраком он ставит такую бутылку перед женой Леной, приговаривая «Приятного аппетита, дорогая». Лена закатывает глаза, а Бахыт смеется как малое дитя, в восторге от своей никогда не надоедающей шалости. Вернусь я, значит, в Нью-Йорк и подарю Бахыту еще одну кобру в бутылке. Уверен, он обрадуется. И вот уже продавец объясняет мне, как следует пить такую настойку. Целебное, очень целебное.
Кстати, о целебном. Если двигаться
