для философов йогачары, сознание не является первичной реальностью. Но ни Шопенгауэр, ни епископ Беркли не отказываются от реальности феноменов сознания и уж тем более — от реальности самого познающего субъекта. Для Беркли иллюзорна материя, а субстанциальная душа и ее идеи, проецируемые вовне, реальны. Йогачара же не верит ни в субстанциальность сознания, ни в его способность проецировать что-либо вовне. Иллюзорны не сами объекты, а их восприятие как внешних по отношению к познающему субъекту. В отличие от идеалиста Беркли йогачара возражает не против существования материи как таковой, а против первичности сознания как источника идей, предполагающего противопоставление субъекта объекту. Кажется, то, к чему в конце концов приходит Гегель, для йогачары — отправная точка. Но многоярусная конструкция Гегеля похожа на древнюю пагоду Чанкуок: башня-храм умозрительных синтезов и снятых противоречий, лестница, уводящая в заоблачные выси, торжественно-бесполезное зодчество. А Единый ум йогачары не имеет никакого отношения к конструкциям с переходами от одного уровня к другому; это именно вещь в себе. В конце урока — несколько определений. Сутра — нить; тантра — ткань, канва; сансара — непробужденная нирвана; мандала — сложная трехмерная модель психокосма в аспекте пробужденного сознания бодхисаттвы. Дело йогина — строить свою внутреннюю мандалу и, соединяя ее с внешней, преображать созерцаемый мир. Тантрические психопрактики йогачары сродни фрейдистскому психоанализу. Чаньский принцип гласит: смотри в свою природу и станешь Буддой.
Я же смотрю в окно, и внимание мое рассеивается. За окном — первые кадры из фильма в жанре фэнтези. Молочно-голубая вода, прорезаемая пенным следом от катера; из воды торчат мохнатые горбы кекуров. Этот катер — единственное, что движется. Его братья и сестры, другие катера и яхты, спят, будто околдованные, беспробудным сном. Если смотреть сверху, все эти суда, стоящие на якоре в бухте, похожи на обломки айсберга. А когда они наконец проснутся, станут похожими на слепых ископаемых рыб, медленно движущихся по дну аквариума. Каменный мол вдалеке похож на драконий хвост, валуны — чешуя. Теперь понятно, почему бухта Халонг — это «там, где дракон спустился в море». Сумрачно-таинственный край света, откуда не вернуться ни Синбаду, ни Одиссею. Кажется, вот-вот покажется из воды какое-нибудь невиданное чудище. Но когда рассеивается туман, из него выступает не демон, порожденный сном разума, а пляжный курорт с колониальным душком, индокитайский сородич Канкуна, с нагромождением новостроек на заднем плане. Время, отведенное для йогачары, истекло. Татхата прощается с нами и желает хорошего дня.
* * *
Кто-то из местных пошутил, что главные реки Вьетнама — Меконг, Хонгха и поток белых туристов; все они текут с севера на юг. Вот и мы крутим педали в том же направлении, претворяя в жизнь давнюю мечту — путешествовать по Юго-Восточной Азии на велосипеде. До Хошимина добраться таким образом нам слабо, а до провинции Ниньбинь, что в 90 километрах к югу от Ханоя, — посильно. Путь к горе Ханг Муа лежит через национальный парк Там Кок, престранное место — не то буддийский сад камней, не то флоридский парк аттракционов. Каменные скульптуры, чей возраст, должно быть, исчисляется в столетиях, соседствуют с заводными лошадками из зала игровых автоматов. Толпы туристов бредут по мостку, перекинутому через лотосовый пруд, спускаются по бесконечной лестнице, ведущей в пещеру, поднимаются по другой бесконечной лестнице на смотровую площадку, движутся медленной бесшумной колонной, как посетители музея. Местные гопники курят, сидя на корточках, как это делают гопники во всем мире, но проходящих мимо туристов встречают не волчьими взглядами, а кроткими улыбками. Спешившись, мы вливаемся в это шествие, проходим мимо сараев с односкатными крышами, крытыми соломой, спускаемся и поднимаемся по направлению к вершине Муа. Перед нами — горная гряда, а за ней — еще одна, и еще, одни макушки выглядывают из‐за других… Так на картинках в детских книжках изображали несметное полчище. За первым эшелоном — второй, третий; за гусарами — уланы, за уланами — драгуны, за драгунами — кирасиры. У каждого рода войск — своя форма одежды. Так и тут: на первом плане — темно-серые утесы, на втором — плавный рельеф густо-зеленых склонов, поросших кучерявой растительностью (при ближайшем рассмотрении она уже не овечья шерсть, а тропический лес с лианами и фикусами-душителями), на третьем — далекие туманно-голубые вершины, растворяющиеся в небесной синеве. На вершине горы виднеется одинокая беседка, черепичная крыша с загнутыми краями, точь-в-точь пейзаж с висящих свитков шань-шуй, место для уединения и медитации — но толпы туристов тут как тут. На крепостной стене, повторяющей горный рельеф, застывшей волной покоится скульптура дракона. Со смотровой площадки открывается неправдоподобно прекрасный вид: мохнатые горбы гор, веера пальм, рисовые террасы. Илистое дно обмелевшего водоема, проложившего себе путь в ущелье между известняковыми скалами, как будто предпринявшего неудачную попытку к бегству.
Местный гид, напарник нашей Эппл, сыплет цитатами из вьетнамских поэтов. В школе их заучивали наизусть вперемешку с изречениями дядюшки Хо, поэтому их знает каждый. Это здешний эквивалент «Зимнего утра» и плещеевской «Ласточки». Но наш гид пытается перевести их на английский, и получается какая-то невразумительная банальщина. А ведь цитирует он из Нгуена Зу, автора «Поэмы о Кьеу», полной страсти и драматизма, одного из моих любимых произведений азиатской классики. Честное слово, этот Нгуен Зу, вьетнамский «наше все», заслуживает лучшего, чем ломаный английский приятеля Эппл! К счастью, его пейзажную лирику можно почитать и в переводах Аркадия Штейнберга:
Мост миновал я — и вольный простор
открылся издалека;
зубчатые, за уступом уступ,
синеют горы слегка,
дровосек под луной двурогой
с вязанкой древней дорогой.
В закатном огне, на приливной волне,
качается челн рыбака,
едва видна в тумане река
и пух молодого леска,
вдоль берегов, над кровлями хижин,
дымок почти неподвижен,
но я напрасно ищу в отдаленье
мое родное селенье, —
лишь дикие гуси пятнают, как точки,
облачные шелка.
Теперь я понимаю эти стихи — вижу их перед собой. И облачные шелка, и синеющие горы, и каменный мост, и пух молодого леска. Ради этого стоило сократить время пребывания в Ханое: променять «аптеку, улицу, фонарь» на «облако, озеро, башню». Каскады рисовых чеков, ленты каналов, по которым плывут джонки, тропинки по берегу кристального водоема, камни в формах драконов и цилиней (причем это, кажется, не рукотворные, а естественные образования). Храм Тхай Ви, выдолбленная в скале пагода Бич Донг. Пещерный алтарь окружен таким количеством фруктов, цветов и ягод, будто предмет поклонения здесь не статуя бодхисаттвы, слегка
