смахивающая на латунный чайник, а летучие мыши. Они ведь известные фрукторианки. Знаменитый вопрос философа Томаса Нагеля, каково быть летучей мышью, по-видимому, не имеет ответа, но любовь этих существ к местным фруктам — мангостанам, сантолам, сметанным яблокам, рамбутанам, карамболам, джекфрутам, питайхайям, папайям, маракуйям, лангсатам, лонганам и личи, гуавам, помелам и даже страшному дуриану — легко понять без всяких квалиа. Если где и становиться фрукторианцем, то именно здесь.
У входа в храм нас встречает буйволица-хостес: за ухом у нее красивый бант, а надетое на шею ярмо украшено цветами. По краям дороги стоят вазоны с азалиями, и тут же — вездесущие пластмассовые табуретки. Под зонтиком с эмблемой «Кока-колы» сидит монах в темных очках, хотя день не солнечный. С похмелья он, что ли? Нет, не с похмелья, не надо судить обо всем со своей колокольни. Просто он знает все наперед. И действительно, не прошло и получаса, как сонную пелену утреннего тумана продырявили солнечные лучи.
На солнце картина преображается: теперь гора перед нами похожа на вздыбленную спину разъяренной кошки, и весь пейзаж — взрыв цвета и формы. Экзотичность этих красот завораживает; она и величественна, и неприступна, и лирична, будто создана специально для поэзии и медитации, для буддийских созерцаний, для фигуры одинокого рыбака в конической шляпе. Но теперь, под палящим солнцем, легче представить себе и другой взгляд на ту же картину — точку зрения бывших десантников и морпехов, моих пациентов из Ветеранского госпиталя, которым «проклятый Нам» все еще снится, спустя сорок лет (как и их «Фантомы» и «Хьюи» наверняка до сих пор снятся тем, чьи деревни они жгли напалмом). Для них эти пейзажи — видения ада. Зловещие джунгли, лопасти пальмовых веток, защитный цвет заливных полей и заболоченных водоемов, воздух, пахнущий смертельной лихорадкой. Вот что отражено в фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня». Веселый Будда с брюшком-жемчужиной превращается в дразнящую маску демона из неведомого буддийского ада, бодхисаттва на цилине — в черта на свинье, райские кущи — в дебри, где притаился «чарли»; длинный пещерный коридор ведет не в светлую обитель Ам Тьен, а в самую сердцевину мрака. Фильм Копполы, как и вдохновившая его книга Конрада, — о природе зла, о его истоках. Что говорит по этому поводу йогачара?
* * *
Занятие второе: буддийско-католический катехизис. Вопрос: как соотносится Татхагатагарбха (Единый ум и дхармовое тело Будды) с сознанием (виджняна)? Ответ: одна свеча, отражающаяся во множестве зеркал. Иначе говоря, по сути своей они тождественны. Вопрос: но из‐за чего возникает множество отражений? Ответ: из‐за клешей (страстей, пристрастий). Будучи охвачена клешами, Татхагатагарбха превращается в виджняну, проецирующую свои омраченные содержания вовне и порождающую тем самым сансарическое существование. Другая метафора — озерная гладь. Клеши — ветры, дующие над спокойными водами Татхагатагарбхи и вздымающие волны сансары.
Вопрос: но откуда берутся клеши? Тут мы подходим вплотную к проблеме теодицеи. Другая, более привычная для европейца постановка того же вопроса: разве может всеблагой и безграничный Господь содержать в себе зло как изъян? Ответы, предлагаемые светочами европейской мысли, не слишком убедительны. Боэций утешается философией. Абеляр пишет назидательные письма Элоизе. Дионисий Ареопагит уходит в апофатическую несознанку: «Зло не исходит от блага, а если исходит, то оно не есть зло». Ориген уподобляет зло природным явлениям вроде дождя. Для людей, в зависимости от обстоятельств, дождь может стать либо злом, либо благом, но по природе своей он, как и любое явление, нейтрален. Абсолютного зла не существует просто потому, что к божественному началу такие категории неприменимы; скорее они свойства человеческой апперцепции. Гностики постулируют существование отдельного злого Демиурга. Августин определяет зло как отсутствие блага и не считает его субстанцией. Фома Аквинский вторит Августину: «Зло — это или неполнота добра, или скрытая недостаточность, или оно ничто». По Аквинскому, зло лишено реальности; с другой стороны, оно существует как необходимое условие для проявления в мире свободной воли. Аверроэс видит источник зла в «необходимости материи», то есть в невозможности играть не по правилам. Божественное начало есть система естественных детерминаций, чьи законы не могут быть нарушены даже их создателем. И, наконец, немецкий идеалист Шеллинг предполагает наличие «темной основы» в самом Творце. В этом он вроде бы совпадает с буддийскими философами школы Тяньтай. «Природе Будды присуще не только добро, но и зло, так как все миры, включая ады, проникают друг в друга». Так же считает и философ йогачары Параматхи. Он пишет: «В изначально пробужденном Едином уме присутствует аспект непробужденности, то есть алая-виджняна. Обретение пробуждения (Будда) сущностно тождественно изначальному пробуждению, образующему субстанцию абсолютной реальности Единого ума». Кто бы мог подумать, что буддийские мудрецы изъяснялись таким схоластическим языком? А главное — как соотнести всю эту схоластику с ужасами войны? С напалмом, агентом «оранж», самосожжением буддийских монахов; с пожизненными кошмарами, преследующими тех, кто выжил? С океаном детских слез?
Просыпаюсь от ора за дверью и, хотя еще не различаю слов, по тембру голоса орущего определяю, что это англичанин. Кто-то из наших, из бэкпекеров. С чего же это он так расшумелся спозаранку? Слов сразу не разобрать. Во-первых, потому, что мне, как и многим американцам, бывает тяжело понимать дремучие британские акценты; а во-вторых, потому, что человек явно в подпитии, дикция нечеткая. Проще понять, кто говорит, чем что он говорит: это Лиэм. Не англичанин, стало быть, а ирландец (за англичанина-то, небось, побил бы). Пьяный ирландец Лиэм — зрелище малоприятное. Он из тех, у кого опьянение почти сразу оборачивается неконтролируемой яростью. Кажется, затем и пьет, чтобы пойти вразнос. Сейчас его гнев направлен на работника хостела. Лиэм, как я наконец понял, обвиняет работника в том, что к нему, Лиэму, в кровать заполз гигантский водяной клоп. «Это вы тут их на завтрак жрете, а я чтобы этих тварей у себя в номере больше не видел, ты понял? Ты меня понял?» Вьетнамец молчит. За него отвечает Эппл: урезонивает Лиэма, объясняет, что эти жуки — везде, работник ни при чем и вообще тут не принято так себя вести. Для людей из Юго-Восточной Азии нет хуже, чем повысить голос. Если ты будешь кричать, человек просто молча повернется и уйдет. Но этот бедолага не может никуда уйти: он — на своем рабочем месте. Улыбается чернозубой улыбкой, напоминающей о тех днях, когда все вьетнамцы от императора до крестьянина красили зубы в черный цвет и покрывали тело татуировками. Зубы черные, а губы красные от бетеля. «Вот ур-род!» — бросает ему
