out», «перехрамлена», нуждается в перерыве от храмов. И мне придется признать, что я — тоже.
* * *
Императорский город Хюэ, памятник эпохи Нгуен, — самый китайский из вьетнамских городов. Этот комплекс храмов и дворцовых павильонов строился с явной оглядкой на пекинский Запретный город. Одно из главных сооружений — буро-бордовая флаговая башня — похоже на военный корабль, навсегда пришвартованный линкор или крейсер. За пределами цитадели — современный город, родина буддийского учителя Тхить Нят Ханя, а в двух часах езды — живописный Хойан, «вьетнамская Венеция»: мосты, каналы, старый квартал, плавучие рестораны и кафешки, бумажные красные тыквы и золотые луковицы фонарей. Не налюбуюсь. Дело туриста, если он благодарный зритель, — любоваться и умиляться всему, даже алым знаменам на каждом здании. Все замечать и ничего не понимать. Строить свою мандалу. Но даже самый неприхотливый гость в какой-то момент уступит своему любопытству, попытается (и, скорее всего, не сможет) заглянуть за фасад первых впечатлений — что там? Вечерняя жизнь в ячейках панельного дома, тяжесть и усталость этого города, его велорикши и чистильщики обуви, одноногие уличные музыканты, столовки, дискотечные драки. Или — строчка из стихотворения, звучащего за кадром в фильме Чан Ань Хунга [82]: «Ночью мать кормит меня, наказанного». Вот что трогает, запоминается. Хочется проникнуть глубже. И, словно специально по заказу пытливого наблюдателя, завеса на минуту приподнимается, как для Шакьямуни, впервые покинувшего дворец: на одной из улиц старого квартала в Хойане тебе попадается на глаза старушка в огромной конической шляпе — вроде тех, чьему колоритному виду ты умилялся на днях в Ханое. Только эта старушка не несет на плече коромысла с судками, наполненными сахарным тростником, и не торгует рисовыми пампушками, а просто роется в мусорной куче в поисках еды.
* * *
В романе «Сон в красном тереме» Бао Юя навещают два монаха, один даосский, другой буддийский. У невежественного белого читателя вроде меня возникает наивный вопрос: в чем, собственно, разница между даосизмом и буддизмом? Этому и посвящена третья лекция. Проще начать с обратного — обозначить сходства. Основу обеих систем составляют нетеистическая онтология и апофатическое определение Абсолюта: дао и татхата лежат за пределами обыденного опыта, поэтому не поддаются описанию. Оба учения — недогматические («кто говорит, не знает», «встретишь Будду — убей Будду») и инклюзивистские (даосизм уживается с конфуцианством, буддизм — с шаманизмом, синтоизмом, тибетской религией бон). Оба включают в себя психопрактики, дыхательные упражнения, обучение техникам сосредоточения и созерцания. На этом реальные сходства заканчиваются и начинаются мнимые — те, что на поверку оказываются различиями: буддийское отречение от привязанностей — не то же самое, что даосское недеяние; буддийская «пустотность» не тождественна даосскому «отсутствию»; нирвана и дао — отнюдь не одно и то же. У даосов космос делится на натурфилософское Единое и мир наличного бытия «десяти тысяч существ»; предназначение человека — в единении с космическим началом «прежденебесного Дао». Десять тысяч вещей-существ суть лишь проявления единой субстанции «ци». Все строится на противопоставлениях инь и ян и дао и дэ, на гармонии первоэлементов. Даосско-конфуцианская вселенная существует по законам комбинаторики и нумерологии; в ней нет временных циклов и параллельных миров, как нет и жизни после смерти (никаких реинкарнаций); но есть всеобщность перемен и их строгая упорядоченность, сакральность космоса, субстанциальность «отсутствия». Буддизм же отрицает субстанциальность, считая мир порождением кармической активности (развертывания) индивидуального сознания. Мир — объективация воли, ошибка сознания, не могущего избавиться от влечений и привязанностей; его основные свойства — страдание, непостоянство, бессущностность, загрязненность; высшая цель — не единение с универсумом, а избавление от него как от иллюзии. Даосизм — натурфилософия, Парменид; буддизм — психологизм, Шопенгауэр. Но одно накладывается на другое, буддизм уживается с католицизмом (см. синкретическое учение каодай), конфуцианство — с диалектическим материализмом (см. изречения дядюшки Хо). И даже чаадаевская мысль о делении мира на интровертный Восток и экстравертный Запад кажется заблуждением, потому что в итоге все едино. И вместе с тем — иллюзорно.
Западные туристические компании, завлекающие клиентов красотами Юго-Восточной Азии, неизменно называют Таиланд удивительным (хотя сами путешественники чаще используют эпитет «злачный»). Вьетнам принято называть бурно развивающимся и динамичным (в этой характеристике — отчетливый посыл: оставим прошлое в прошлом, sapienti sat). Про Камбоджу говорят, что она внушает благоговение (тут, понятно, имеется в виду величие храмового комплекса Ангкор, а не подвиги красных кхмеров, чьи Поля смерти тоже входят в наш маршрут как одна из достопримечательностей). И лишь для Лаоса не нашлось громких эпитетов. Чаще всего употребляется слово «забытый». Неизведанный, вдалеке от проторенных троп. В сущности, это и есть лучшая реклама. «Если когда-нибудь попадешь в Лаос, увидишь, что это самая спокойная страна во всей Азии», — говорила француженка лаосского происхождения, с которой я встречался, когда жил в Париже в конце прошлого века. Тогда мысль о том, что я действительно однажды попаду в Лаос, казалась не менее абсурдной, чем мечта о полете на Марс. И вот, как ни странно, я здесь.
В отличие Ханоя Вьентьян — не мегаполис, а столица-поселок; численность населения — меньше миллиона, для Азии неслыханно. Он и тише, и ухоженней Ханоя, и захолустней. В гостинице просят снимать обувь на входе; внутри можно ходить в тапочках либо босиком. Сбросив рюкзаки, идем шататься, ловим тук-тук до Золотой ступы Тхат-Луанг, построенной королем Сетхатхиратом в начале XVI века. Эта ступа из трех уровней, со сводчатыми воротами и четырехгранным узорчатым шпилем, окруженным лепестками лотоса, — главный архитектурный памятник и национальный символ Лаоса, а заодно — резиденция буддийского патриарха. На колонне-флагштоке у входа в один из храмов гордо реют два флага — лаосский и… советский. Алое знамя с серпом и молотом посреди буддийского храмового комплекса выглядит диковато. Куда более органично, на мой вкус, сочетание индийской тораны с парижской Триумфальной аркой — арка Патусай, воздвигнутая в память о павших в войне за независимость от Франции. Между аркой и Золотой ступой лежит авеню Ланг Санг — вьентьянский аналог Елисейских Полей, украшенный молитвенными флажками и прочей буддийской атрибутикой. Мимо фешенебельных витрин прохаживаются монахи в оранжевых робах.
Вообще лаосский буддизм кажется совсем другим по сравнению с вьетнамским — не только потому, что там махаяна, а здесь тхеравада, но и потому, что здесь буддизма просто гораздо больше. К тому же здесь меньше примесей — католицизма, конфуцианства, каодаизма. Вообще говоря, если Индокитай находится на стыке двух культурных традиций, как указывает само название, то естественно ожидать, что в разных частях региона
