что Маркес был первым. Впрочем, у Маркеса, насколько я помню, не было такого количества инцеста, некрофилии и поедания трупов.
Итак, отправная точка путешествия — соцреализм Ананты Тура и магический реализм Курниавана. В центре обоих романов — сильная женщина, подчиняющая себе тех, кто обычно повелевает женщинами и диктует им правила в патриархальном обществе. В прошлом содержанка (у Тура) или проститутка (у Курниавана), героиня идет наперекор устоям и оказывается хозяйкой ситуации. Эти героини — неочевидные продолжательницы дела индонезийской суфражистки и просветительницы Раден Адженг Картини. Кроме того, оба писателя по-своему наследуют жанру, популярному в индонезийской литературе в начале ХX века: бытописательной повести о «ньяи», туземных содержанках европейцев. В начале XXI века «повесть о ньяи» получит развитие в «пряной литературе», как называют в Индонезии романы с сексуальной тематикой, написанные женщинами. Родоначальницей этого жанра считается Айю Утами, автор скандального бестселлера «Саман» о четырех раскрепощенных подругах и попе-расстриге.
Дочитав «Мир человеческий», я целый день ходил под впечатлением от мощной концовки. А дочитав пятисотстраничную эпопею «Красота — это горе», от которой всю дорогу не мог оторваться, подумал: все-таки бред. После чего прочел взахлеб еще два романа Курниавана: «Тигр-оборотень» (вещь, как мне показалось, куда более зрелая, хоть и менее масштабная, чем «Красота») и «Месть за мной, остальные платят налом» (эдакий боевик в духе уже не Маркеса, а Квентина Тарантино). Затем взялся за роман Айю Утами, образчик «пряной литературы» (немножко «Секс в большом городе», но в целом лучше, чем я ожидал). Короче говоря, с головой ушел в индонезийскую литературу.
Оказалось, нет, не литературная пустыня, скорее джунгли, где много ярусов и не всегда понятно, что откуда растет. C одной стороны, есть добротный реализм Ананты Тура (чьи рассказы понравились мне даже больше, чем «Мир человеческий») и Утуя Татанга Сонтани, убежденного коммуниста, фактически эмигрировавшего в СССР после прихода к власти Сухарто [107]. С другой стороны, как выяснилось, в индонезийской литературе ХX века есть и другая традиция, тяготеющая к экзистенциализму, абсурдизму, гротеску и готике. Это и Буди Дарма, и Данарто, и Путу Виджайя, и Иван Симатупанг. Литература индонезийского модернизма, о которой, кажется, мало кто слышал за пределами Индонезии. Тут больше от Кафки, Ионеско и даже Готорна, чем от Маркеса. Магический реализм тоже есть, но он берет начало в яванских мистериях и культе предков, общем для всех австронезийских народов (вспомнить хотя бы обряды эксгумации и перезахоронения у малагасийцев); в особом отношении к смерти, которое формулирует Симатупанг в своем романе-сновидении «Паломничество» (местом паломничества там оказывается городское кладбище): «Каждый следующий сантиметр под поверхностью земли — не что иное, как остаток старой могилы, вновь и вновь превращающийся в новую. Да и сами мы — будущие покойники, шагающие по старым трупам. Вся наша земля принадлежит умершим. Земля — это царство смерти… Девиз наш — мертвых уважь!» Австронезийская эсхатология смешивается с европейским экзистенциализмом, давая на выходе любопытнейший сплав.
Отсюда же во многом и Курниаван — не самородок, а прилежный ученик и продолжатель, умело обыгрывающий традиционные сюжеты индонезийских сказаний (про тигров-оборотней, про духов, крадущих зародыша из чрева матери, и так далее). Многие из этих сюжетов использовались индонезийскими авторами и до Курниавана. Например, Мохтаром Лубисом (роман «Тигр! Тигр!»). Тигр, символ неотвратимого возмездия, настигает группу охотников, заплутавшую в джунглях, и расправляется с ними по очереди, как убийца в «Десяти негритятах», попутно заставляя их вспоминать и признаваться в своих давних грехах. Никого из них не жалко, читатель болеет за тигра. В конце 70‐х этот роман был даже переведен на русский, но перевод — с сильным душком той советской переводческой школы, что низводила всех авторов из дружественных стран Азии и Африки до шаблонного сюсюканья: у бедняков-героев никогда не бывает детей, только «ребятишки», и все они гнут спину, чтобы заработать не денег, а именно «деньжат».
На английский, как и на русский, переводилось не очень много, но то, что есть, заслуживает внимания. Например, сборник рассказов «Люди из Блумингтона», написанный Буди Дармой, когда он учился в аспирантуре университета штата Индиана. Жутковатый образ американской глубинки, составленный из серии искусных портретов, слегка напоминающий по духу «Твин Пикс» Дэвида Линча. В последнем рассказе книги («Чарльз Леборн») описывается история знакомства взрослого сына с престарелым отцом. Не точь-в-точь история Джонатана, но что-то общее есть.
— Представляешь, Джонатан, я сейчас читаю книгу одного индонезийского писателя, и там есть рассказ, который напомнил мне твою историю про знакомство с отцом. Вообще, должен тебе сказать, что я тут в последнее время много читаю про Индонезию и все больше предвкушаю нашу поездку.
— Да, я как раз собирался с тобой об этом поговорить… Понимаешь, мы с Аникой прикинули, все-таки Индонезия — слишком далеко. Вместо этого решили ехать на Багамы. Давайте с нами? Уверяю тебя, там будет не хуже.
Ну уж нет. Я настроился на дебри Борнео, австронезийский культ предков и бадминтон (кумир моей юности Панч Гуналан оказался малайзийцем, но ведь есть еще олимпиец Бамбанг Суприянто, он-то точно из Индонезии). Я проникся любовью к индонезийской литературе и театру теней. Я даже уговорил жену и детей на это путешествие в самую отдаленную от Нью-Йорка точку земного шара. У нас все заказано и куплено, назад дороги нет. Поезжай, друг мой, на свои Багамы, а мы отправимся вместо тебя на твою историческую родину, будем припадать там вместо тебя к истокам и искать ответы на все вопросы. Всю свою жизнь я, эмигрировавший в детском возрасте, мусолю тему возвращения. Но тут что-то новенькое — достойный индонезийского абсурдизма сюжет, где я, дублер, играю чужую роль, совершаю паломничество на родину чужих предков. Обещаю тебе вернуться с подробным отчетом и привезти если не горстку родной земли, то по крайней мере сувенирный пакетик знаменитого кофе копи-лювак. Вперед!
От Сингапура до Джакарты — всего полтора часа лету. Взлетаем, и весь город, его парки и бесчисленные белые небоскребы, как на ладони. А через час — красные черепичные крыши Джакарты. Мы в Индонезии. Запах тропиков, густая флора вперемешку со статуями вождей. В аэропорту — азан [108] и удары гонга, через зал прибытия проходит какая-то процессия (позже выяснилось, что она приурочена к празднику: сегодня — День независимости Индонезии). Женщины в хиджабе, мужчины в шапочках «печи», они же «сонгкок». Ява! Обалдеть вообще-то. Остров, а не сигарета. Кстати, почему сигареты назывались «Ява»? А мотоцикл почему? «Википедия» объясняет, что «Ява» — сокращение от имени Янечека, чешского владельца
