Остров был плотоядный. Вот почему рыба исчезла из того пруда. Остров как-то заманивал морскую рыбу в свои подземные ходы… уж не знаю, каким образом, – скорее всего, рыбы накидывались на эти водоросли так же жадно, как когда-то я сам. И попадались в ловушку. Может, не могли найти дорогу обратно? Или выходы закрывались? А может, содержание соли менялось так плавно, что пленницы просто не успевали заметить? В общем, как бы оно там ни было, они попадали в пресную воду и погибали. Часть из них всплывала на поверхность – эти-то жалкие крохи со стола острова-хищника и перепадали сурикатам. А ночью, в результате каких-то химических процессов – не знаю, каких, но, очевидно, под действием солнечного света прекращавшихся, – водоросли начинали выделять крепчайшую кислоту, и все эти озерца превращались в кислотные чаны, где рыба и переваривалась. Вот почему Ричард Паркер каждый вечер возвращался в шлюпку. Вот почему сурикаты ночевали на деревьях. Вот почему на всем острове не сыскалось ничего, кроме водорослей.
И вот откуда взялись эти зубы. Я не первый ступил на этот берег кошмаров – какой-то бедолага приплыл сюда еще до меня. И сколько он здесь прожил – или то была она? Недели? Месяцы? Годы? Сколько унылых часов провел он в этом древесном царстве, не зная иного общества, кроме сурикат? Сколько грез о счастливой жизни разбилось? Сколько надежд обратилось в прах? Сколько взлелеянных в душе бесед так и умерло, не прозвучав? Сколько мук одиночества он претерпел? Сколько отчаяния выпало на его долю? И что от всего этого осталось? Что – в итоге?
Горстка эмалевых камешков, будто сдача в кармане, – вот и все. Должно быть, он умер прямо на дереве. От болезни? От увечья? От тоски? Сколько же времени должно пройти, чтобы сломленный дух убил тело, обеспеченное пищей, водой и укрытием от стихий? Деревья тоже были плотоядные, но кислоту выделяли совсем слабенькую – по крайней мере, на них спокойно можно было продержаться ночь, пока поверхность острова истекала желудочным соком. Но когда тот бедняга умер и перестал шевелиться, дерево медленно оплело его и переварило – истлели даже кости, высосанные досуха. А со временем наверняка и зубы исчезли бы.
Я обводил взглядом все эти водоросли. И в душе вскипала злоба. Сколько бы лучезарных надежд ни вселяли они днем, все померкло перед лицом их ночного вероломства.
– Только зубы – вот и все! – бормотал я. – ЗУБЫ!
И к утру решение созрело бесповоротно. Чем влачить на этом смертоносном острове убогое, одинокое существование, сулящее телу все удобства, но обрекающее дух на смерть, лучше уж я погибну в поисках себе подобных. Я наполнил пресной водой все что можно и напился, как верблюд. Я набивал брюхо водорослями целый день – до отвала. Я убил и освежевал уйму сурикат – и ящик заполнил, и прямо на дно шлюпки набросал, сколько влезло. Обошел пруды и снял последний урожай дохлой рыбы. Вырубил топориком целую глыбу водорослей, продел сквозь нее веревку и привязал к шлюпке.
Оставить Ричарда Паркера на острове я не мог. Бросить его тут – все равно что убить своими руками. Он и первой ночи не протянет. А я, сидя в своей шлюпке один-одинешенек на закате, буду думать, как он там сгорает заживо. Или тонет, с отчаяния бросившись в море. Так что я не спешил – дожидался, пока он вернется. Он не опоздает, я знал.
Только лишь он забрался на борт, я отвалил от берега. Несколько часов мы болтались возле острова – течение не отпускало. Звуки моря меня раздражали. И от качки я успел отвыкнуть. Ночь тянулась медленно.
Утром остров исчез, а с ним – и глыба водорослей, которую мы тащили на буксире. За ночь веревку разъело кислотой.
Море было неспокойное, небо пасмурное.
Я устал от такого существования, бесцельного, как перемены погоды. Но продолжал тянуть лямку. Кроме бедствий, боли и долготерпения, рассказывать тут больше не о чем.
Как возвышенное нуждается в низменном, так и дольнее – в горнем. Верно вам говорю: попади вы в передрягу вроде моей – тоже устремились бы душой к небесам. Чем ниже падаешь, тем выше заносишься в мыслях. Так что в те дни отчаяния и лишений, в страданиях, не ослабевавших ни на миг, мне не осталось ничего, как только обратиться к Богу.
Когда мы добрались до суши – до Мексики, если быть точным, – я уже так обессилел, что даже обрадоваться толком не мог. Ну и намучились же мы с высадкой! Прибой чуть не опрокинул шлюпку. Я выбрасывал якоря – то, что от них осталось, – на всю длину, чтобы удержаться перпендикулярно к волне, а когда нас поднимало на гребень – выбирал. Таким вот манером мы и продвигались вперед – то вытравляя, то выбирая оба якоря. Рискованное было дело. Но наконец удалось оседлать волну в нужной точке – она подхватила нас и бросила далеко вперед, поверх рушащихся один за другим высоких валов. Я в последний раз выбрал якоря, а там уже волны сами прибили нас к берегу. Шлюпка зашуршала по песку и встала.
Я переполз за борт. Никак не решался разжать руки – боялся утонуть тут, в воде по колено, в двух шагах от спасения. Наконец поднял голову – прикинуть, далеко ли идти. И тут в последний раз моему взору предстал Ричард Паркер: он перемахнул через меня именно в этот миг. Я успел разглядеть, как тело его, во всей своей безмерной мощи, вытянулось в воздухе надо мной и промелькнуло меховой радугой. Он плюхнулся на мелководье – задние лапы растопырились, хвост трубой; еще пара скачков – и он уже на берегу. Направился было влево, оставляя за собой в мокром песке глубокие вмятины, но передумал и развернулся. Пустился вправо, мимо шлюпки. На меня даже не глянул. Ярдов сто пробежал вдоль воды, потом только повернул от берега. Двигался он неуклюже, несобранно. Несколько раз упал. На опушке леса остановился. Ну точно, сейчас обернется. Посмотрит на меня. Прижмет уши. Зарычит. В общем, поставит точку в наших отношениях. Как бы не так! Он стоял, напряженно вглядываясь в чащу. А потом Ричард Паркер – мой товарищ по несчастью, чудовищный, лютый зверь, ставший моим спасителем, – двинулся прочь и исчез из моей жизни навсегда.
Я доковылял до берега и рухнул на песок. Огляделся вокруг. Теперь я был совсем один: все меня оставили, не только родные, но и Ричард Паркер, и даже Бог – показалось мне в то мгновение. Но нет, конечно же, нет. Этот песчаный пляж – такой мягкий, такой твердый, такой большой, точно щека Господня; а где-то там еще – улыбающийся рот и глаза, сияющие от удовольствия, что я наконец-то здесь.
Через несколько часов меня нашел мне подобный. Он убежал, но вернулся, привел других. Пятерых или шестерых. Они подошли ко мне, прикрывая носы и рты руками. «Интересно, что это с ними?» – подумал я. Они заговорили со мной на незнакомом языке. Вытащили шлюпку на берег. Понесли меня куда-то. Отобрали у меня и выбросили кусок черепашьего мяса, который я захватил со шлюпки.
