И я вдруг разглядел, что сейчас передо мной сидел не сановный Чемберлен, диктующий другим свою волю, а почти разоруженный возрастом, болезненно оберегающий свое достоинство старый человек, который, как многие в его возрасте, легко придает значение второстепенному.
Капитан не знал, что моя газета не несет решительно никакой угрозы авторитету «Картича» и его пароходной компании. Мы с капитаном мыслили разными категориями, не только потому, что были разных возрастов, но прежде всего по принадлежности своей к разным мирам. И все-таки мы могли понять друг друга. И мне совсем не трудно было оценить тревоги этого старого английского моряка и пойти ему навстречу. Я сказал:
— Обещаю вам: писать об этой истории не буду!
— Хотя бы года три! — обрадовался он.
— О’кей!
Мы расстались почти друзьями.
Вечером я снова вышел на палубу, как и все пассажиры. Еще бы! Новое зрелище и столь впечатляющее. За кормой «Картича» садилось солнце. Закат был торжественным и пышным, в его палитре преобладали красные, желтые и золотые тона, и мне показалось, что этот завершающий первый день мая закат тоже был праздничным, словно в его яркость добавили и свой свет вечерние иллюминации моего родного города, такого далекого от этих широт.
И снова пассажиры долго стояли у борта — теперь уже молча любовались угасанием тропического дня.
На шлюпочной палубе я вдруг увидел одинокую сутулую фигуру долговязого человека. Закинув руки за спину, клоня седеющую голову, человек выхаживал узкое пространство палубы от борта к борту — туда и обратно, туда и обратно. Это был капитан. На закат он не смотрел. Сколько было в его жизни таких закатов! Сколько тысяч шагов сделал он в одинокой прогулке от борта к борту за долгие, долгие годы. Вот так же клонил голову, размеренно ставя ноги на щербатые доски палубы, и думал о своем. Старый человек, старый корабль, старый мир… И в этот майский праздничный для меня вечер мне вдруг стало грустно рядом с чужим одиночеством. А ведь думал, что лишь я сегодня одинок под этим чужим небом. У каждого одиночество — свое.
За ужином мой сосед по столу, австралиец, обратился ко мне с неожиданным оживлением:
— На судне все только и говорят о сегодняшней гонке. Честно говоря, она мне была по душе. Мы, австралийцы, такое любим. У нас самый почитаемый спорт — лошадиные скачки. — Он вдруг хитро прищурил глаза: — Признайтесь, вы наверняка знали заранее, что русский корабль нас обгонит? Потому с самого утра и нарядились в праздничный костюм. Не так ли?
Он от души рассмеялся и продолжал:
— Правда, в ожидании вам пришлось чуть попотеть в костюме на жаре. Ведь русский корабль с подходом опоздал. Не так ли, сэр?
— Нет, не так. Он не опоздал, — возразил я. — Он пришел как раз вовремя.
С того дня миновало четверть века. Наверное, давно нет на свете тех двух стариков — корабля и его капитана. И вот недавно, проглядывая старые путевые блокноты, я напал на странички с заметками о своем таком давнем путешествии. Столько Первомаев было в моей жизни! А тот запомнился особенно. И не полыханием праздничных стягов, не блеском огней.
Тишина такая, что слышно, как свистит воздух под крыльями поморников, хищных антарктических птиц. На улицах Мирного всегда пустынно, все заняты, все работают. Да и улиц-то, как таковых, нет — дома давно погребены под снегами, на снежном поле торчат лишь деревянные будки, в которых лазы — через них идет ход под крышу дома, оттуда в сам дом.
Бродят по снежным тропкам мохнатые ездовые собаки, изнывающие от безделья. Если на окраине поселка услышишь их лай, значит, в гости пожаловали пингвины.
Я иду к мысу Хмары. На клочке скалы, выглядывающей из-под сугробов, скромный солдатский обелиск со звездочкой. В память Ивана Хмары, тракториста. Могилы нет. Его могила на дне Индийского океана. Однажды при разгрузке кораблей под трактором вдруг затрещал лед. Тракторист выпрыгнул, походил около осевшей во льду машины, поглядел, что делать. Риск, конечно, но ведь жалко бросать трактор. Их и так у мирян мало! Решил: «Попробую, вдруг повезет!» Не повезло. Едва гусеницы сдвинулись с места, как лед под трактором снова хрустнул, еще больше осел, раздался в стороны, и в образовавшуюся трещину рухнул трактор вместе с трактористом. Все произошло в считанные мгновения. Был человек — нет человека. Океан остается океаном, повсюду, даже здесь, у берегов Антарктиды, возле которой он вроде бы усмирен тяжелым панцирем припайного льда. Оказывается, нет, не усмирен. Сколько существует на планете, столько будет требовать жертв.
В Мирном это знают, поэтому здесь все по-морскому: и дисциплина, и порядок, и терминология. Обедаем не в столовой, а в кают-компании, повар зовется коком, кухня камбузом, дежурные в лабораториях вахтенными, страховые канаты, протянутые от дома к дому, — леерами… С океаном мы бок о бок, как на корабле, от него зависим, на него надеемся, его страшимся.
На краю поселка берег круто и резко обрывается. Здесь сползает в океан материковый лед, временами обламывается на огромные куски, и они становятся айсбергами. Край континента называют «барьером». Не приведи господь в пургу заблудиться и очутиться возле барьера. Неверный шаг, и ты летишь вниз в пропасть на каменную твердь припайного океанского льда.
Но сегодня отличный денек, солнце жарит вовсю, словно тщится растопить этот навечно замерзший край. На припае толпятся крикливыми кучками пингвины адели, милейшие создания, похожие издали на маленьких неуклюжих человечков в белых манишках и черных фраках. Увидя меня, адельки радостно покрякивают. Наверное, им скучно в этой ледяной глуши.
Под откосом на льду неподвижно лежат жирные туши тюленей, мирных зверей с бульдожьими мордами. Тюлени целыми днями греются на солнце и напоминают обленившихся курортников.
Я гляжу в океан. Кажется, Антарктида продолжается и тут, за барьером, уходя далеко к северу, только уровнем чуть пониже. Неужели где-то на свете есть зеленые материки и цветущие деревья, и сияющие огнями города, и кто-то ждущий тебя и думающий о тебе, может быть, как раз в эти минуты?
Впереди на равнине резко выделяется в снежной белизне темно-бурая гряда. Это небольшой безымянный островок. В его расщелинах прячутся и выхаживают птенцов пингвины. Птенцы — смешные пушистые комочки, в которых еще еле-еле теплится жизнь. Возле скалы, словно в карауле, выстроились островерхие, позолоченные солнцем айсберги. У них такие причудливые очертания, что кажется, будто это застывшие в стуже тучи. Скоро лед вскроется и айсберги уплывут в океан, а на их место встанут в караул другие. Когда приходящие в Мирный корабли после разгрузки отправляются в обратный путь на север, к берегам Родины, то, проходя мимо этой скалы, дают долгие прощальные гудки. Корабли прощаются с теми, кто уже никогда не ступит на родной берег. Они лежат на этом островке под камнями погребальных гуриев, нетленные, вечные, как сама Антарктида. И их уже немало. Антарктида, как и океан, всегда готова наказать человека за дерзость.
